Свое время

Больше Богдан не огрызался: не было ни смысла, ни сил. Плавал в бассейне под открытым небом в семейных трусах, втискивая потом мокрый зад сразу в джинсы, влезал на верхушку террикона, оплавляющего жаром подошвы кроссовок, обедал в шахтерской столовой под развесистый мат в адрес местной власти и облеченную в предвыборные лозунги любовь к центральной, потом разглядывал слайды на дырчатом куполе планетария и чучело огромной степной птицы в краеведческом музее, и пил баночное пиво на кромке фонтана, обсиженного, словно воробьями, местными неформалами…

Он уже не въезжал ни во что вокруг и почти ни на что не реагировал. Не хватало оперативной памяти, как жаловался регулярно его старенький ноут. Внутренние файлы сыпались из перегруженных ячеек, теряясь по пути, и не было надежды когда-нибудь вернуть эту информацию, сброшенную на полном ходу бешено несущегося времени. Получается, в тот прошлый раз, когда они полетели на море вдвоем, Арна его жалела, не разгонялась на полную катушку, и по жизни ей, наверное, тоже приходится притормаживать, считаясь с чужим временем, с ее непутевой командой, устроителями концертов, зрителями… Да, сегодня же еще вечером концерт. И потом пьянки-посиделки-шашлыки с кадаврами у каких-нибудь старых и новых друзей, и к полуночи на вокзал, и снова поезд, куда мы дальше? — да пофиг.

Я так не могу.

Он не просил пощады уже не из гордости или стыда, а только потому, что не мог поймать подходящего, да нет, любого, хоть какого-то, самого кратчайшего момента.

Когда Арнин голос зазвучал со сцены, перекрывая жарким шепотом инструментальную какофонию, Богдан упал ничком на неизменную кушетку в гримерке, к липкому целлофану щекой — и рухнул в убийственный сон, словно покатился с железнодорожной насыпи, на полной скорости рванув стоп-кран.

Наверное, они о нем забыли. Проснулся он от лязга ключей и негромкой старушечьей ругани, на которую где-то за дверью уверенно и наповал ответила звонким шепотом невидимая Арна. Сел, промаргиваясь; в чернильной тьме полуоткрылся бледно-светлый прямоугольник и скользнула внутрь тоненькая фигурка.

— Ну вот, — сказала Арна. — Я им с самого начала говорила, что ты здесь. Идиоты.

— Почему? — сонно и глупо спросил Богдан.

— Думали, ты смылся.

Она уже была тут, с ним, на нем, везде; она разгонялась, увлекая его за собой, и ничего не оставалось, кроме как стиснуть ее птичьи плечи, обнять, прижаться, ввинтиться — и двигаться вместе с ней, набирая обороты сумасшедшей, нормальной нашей скорости, вдвоем, синхронно, в унисон… и немножко цепляясь, держась за нее, как всегда.

И потряхивало узкую полку в купе, еще более неудобную, чем кушетка, но какая нам разница?.. И летело вперед — тук-тук, тук-тук, тук-тук — наше время.

А потом Арна спала, она всегда отключалась мгновенно и безмятежно, заряжая во сне свои внутренние аккумуляторы безразмерной емкости, а он, Богдан, выспавшийся за вечер, переполз к себе и валялся, глядя на бегущие по потолку полосы от фонарей: мы едем по цивилизованным местам, наверняка скоро станция, забыл спросить, в каком городе мы завтра выступаем — хотя зачем это мне?..

Он вдруг подумал, что ни разу с начала гастролей, за все так и не подсчитанное время с первого числа, не открыл честно взятый с собой ноутбук, да что там, даже и не подумал, не вспомнил — ни разу! — о том, что волновало его на самом деле. Моя физика, моя тема, то, о чем мне всю жизнь было не с кем поговорить, но всегда опережавшее на мысленный порядок всех окружающих и все вокруг — застопорилось, засбоило, отстало, поплелось, ненужное, в хвосте, я и забыл. У меня просто не было времени.

Ноут лежал черт-те где, кажется под Арниной полкой, не достать; но можно хотя бы в голове смоделировать, прокачать с того места, где я остановился тогда, обозначить проб­лемные узлы, присмотреться пристальнее, подумать. Вот только сначала замедлиться, чуть-чуть, и еще немного, потому что мысль не выносит таких безумных скоростей…

…Он разлепил глаза и снова зажмурился от яркого солнца, и увидел Арну, сидевшую на соседней полке, словно птичка на жердочке, подобрав под себя колени. Арна щебетала по мобильному, как Богдану показалось сначала, очень быстро и потому непонятно, а потом, прислушавшись, он сообразил, что еще и на чужом языке.

Кажется, по-французски.

— Нет, героев я люблю сочинять сам. Выдумывать, делать новых людей. Разумеется, в жизни попадаются такие колоритные персонажи, что велико искушение вот так взять да и пересадить как есть на страницы романа. Но я стараюсь с ним бороться. Во-первых, не каждый характер выдержит без фатальных искажений и потерь пересадку из жизненной реальности в литературную, а во-вторых, в современной прозе и без того неоправданно зашкаливает доля документалистики. Для автора художественных текстов все же честнее выдумывать самому, а не поглядывать по сторонам, что плохо лежит, умножая энтропию. Так что, если вы встретили в моей книге кого-то из своих знакомых, тут одно из двух: либо я все же где-то слукавил с читателем и с самим собой, либо — у меня получилось убедительно выдумать.