Свое время

Оптимистичным фильтром переливается коммуникативная строка над проходом, озвученная мелодичным женским голосом, и я не вижу, почему бы не воспользоваться предложением и не войти, и створки шлюзового хроноса радостно пускают меня внутрь. Осматриваюсь по сторонам, стараясь держаться не растерянным гостем-пленником, а хотя бы инспектором со внезапной ревизией, если не полноправным хозяином этих мест. Не уверен, что у меня получается, но все же пытаюсь держать лицо, главное, что у меня есть.

— Как ты? — спрашивает Женька Крамер.

Я настолько привык все время общаться с ним, что даже не особенно удивляюсь.

— Немного странно, — отзываюсь, как ни в чем не бывало. — Медленно.

Эжен сидит напротив, за панелью, протянув наискосок свои безразмерные ноги. Улыбается. Указывает гостеприимно, где мне сесть.

— На задворках ты жил быстрее? — язвит он. — Впрочем, да. Вижу.

Мысль работает плавно и неторопливо, словно качается гигантский маятник, но мой визави ни на секунду не быстрее, а потому, пока он щурится, разглядывая в упор мои морщины, я успеваю прокачать все возможные варианты: сын, или внук, или правнук, или генетическая копия, или робот, или голограмма, или самое простое — моя же галлюцинация, побочный эффект немыслимого по амплитуде экстрахронозамедления?..

Каждая из версий имеет право на существование. И все же это правда он — Эжен Крамер, мой вечный соперник и собеседник, альтер-эго, сотворенное мною от одиночества. Мальчишка. Он молод настолько, что даже смешно.

— И я вижу. Правительственное время?

Он машет рукой; знакомый мальчишеский жест:

— Это они так говорят. Из Периферийного ведомства.

— Откуда?

— То есть они тебе даже не представились? Во дают. А как же они тебя сюда притащили?

— В плебс-квартал?

Мой ответ на его «задворки» банален и запоздал, но лучше уж так, чем проглотить, признать априори его превосходство. Эжен усмехается, но я чувствую, что он все-таки уязвлен, по каковому поводу испытываю краткое удовлетворение; а краткое в моем новом времени — это долго, успеваешь проникнуться и прочувствовать.

— Мерзопакостное словечко. Эб, сознайся: это ты придумал?

Ни одна живая душа в мире не называет меня «Эб». А ему я когда-то разрешил сам. Не то что разрешил — заставил, загоняя пинками вглубь юношеского подсознания его вечное выканье и опускание глаз. Какой стеснительный, чистый, хороший был мальчик. Что делает с людьми власть. Правительственное время, тьфу.

— Нет, разумеется. Народное.

— У вас там еще остался народ?

— На уровне информационной структуры — еще как. Причем стуктуры довольно сложной, самоорганизующейся. Народ — это же необязательно толпа. А у тебя? Как оно поживает, твое «возьмемся за руки, друзья»? «Когда мы едины, мы непобедимы»? Работает?

— Еще как. Которое поколение подряд.

— Тебе, наверное, неплохо видно. Как они сменяют друг друга.

Он пожимает плечами; я снова царапнул его, попал в чувствительное место.

— Естественно. На кого я мог все это оставить? Мой Мир-коммуну? У тебя, Эб, никогда не было даже своей конторы из пяти человек, не то что своего мира. Привык работать со схемами, а не с людьми, вот и строишь из себя голос совести… Хватит уже, надоело.

У него по-прежнему прозрачные, чистые серые глаза, сейчас прищуренные, злые. Я вдруг понимаю, что все эти го­ды — сколько-то же и для него прошло абсолютных лет?.. или все-таки месяцев? — он мысленно дискутировал со мной, точь-в-точь как я с ним. Это я, Эбенизер Сун, был его внутренним голосом, его червоточиной, сомнением в собственной правоте. При этом он, в отличие от меня, наверняка знал, что мы оба живы и еще можем встретиться — рано или поздно.

 — Хорошо, не буду. Расскажи мне про Периферийное ведомство.

Машет рукой:

— Неинтересно. Обычная спецслужба, побочный эффект вашего страха. Бдят. Берегут. Засекречены будь здоров, если даже ты о них не знаешь. Немного мешают жить, но не смертельно, я привык.

— Этот Морли — разве не ты его подослал?

Эженовы брови поднимаются домиком:

— Еще чего. Просто когда они притащили тебя сюда, уж не знаю зачем, то мне захотелось тебя увидеть. Их, периферийных, легко использовать для мелких услуг.

— А тебе зачем?

Я, конечно, и сам знаю ответ. Он, мальчишка, сумевший сохранить главный свой козырь — молодость, всего лишь хотел на меня посмотреть. Убедиться, что я стар, что сдал еще больше со времени нашей последней встречи. А значит, проиграл, не сумел отстоять самое главное — свое время. Ему зачем-то позарез нужно, моему Женьке, подтверждение его и так безусловной правоты.

— Да так… Мне ничего от тебя не надо, Эб.

— Правда? А мои экво?

Все-таки я очень хорошо его знаю, а он прожил не так много абсолютного времени, чтобы по-настоящему измениться. Мне прекрасно известны все его болевые точки, и не вредно зацепить лишний раз, щелкнуть по носу зарвавшегося юнца:

— Ты же собирался жить коллективным созидательным трудом, забыл? Ну, твои люди уж точно забыли, это же сколько поколений ты их водишь по пустыне, а?.. За счет моих экводотаций.

Изображает улыбку:

— Спасибо, Эб.