Свое время

— Говорят, в твой мир то и дело перебегают из нашего, — элегантно меняя тему, продолжаю светский разговор. — Гости. Вы их тепло встречаете, и они, как правило, остаются. Неужели правда?

— Почему «как правило»? Всегда.

— И каким образом ты их, гм, убеждаешь?

— Я? Это совершенно естественный процесс. Когда человек из вашего мира, из своей замкнутой соты-хроноса попадает в наше общее время, единое время мира-коммуны, он вдруг осознает, что не одинок. А это важно, Эб. Важнее нет вообще ничего. Это самоощущение на уровне биологии, человеческого устройства. Человек — стадное животное, коллективное существо, он не может один. То есть приспособиться-то можно ко всему, вы всегда так живете, я знаю. Но стоит сорвать эту вашу чертову оболочку, хронос, уничтожить одиночество — и по контрасту обрушивается такое счастье… Разумеется, они остаются. Никого не приходится принуждать.

— Ты лично контролируешь каждый случай?

Пожимает плечами:

— Зачем?

А он и не может ничего контролировать. Из его правительственного времени легко наблюдать за сменой поколений и формированием социальных парадигм, удобно выращивать пачками новых людей; но один конкретный человек в коммунальном времени — для Эжена это быстро, слишком быстро. Да и неинтересно, по сравнению с глобальными категориями.

— Вип-гостей, конечно, ведут спецохранцы, — признается он. — Чтобы ничего не случилось.

Получается, меня всю дорогу сопровождали и те и другие; становится смешно. А Игара?!

Перезваниваю. Не отвечает.

Чтобы ничего не случилось. Что с ним могло тут произойти, пока мы треплемся неспешно в правительственном времени, болтаем ни о чем, так, из чистой ностальгии, в поддержание беседы, ради роскоши, я бы выразился, человеческого общения?!

Смахнув Женьку на слепое пятно, на периферию сознания, набираю второй номер, каковым располагает память моей мобилки: недолго искать.

— Слушаю, — стрекочет на ультразвуке человек-насекомое. Еще не слишком ускорился, слава богу. Еще можно с ним говорить.

Выдаю визгливой скороговоркой:

— Где Игар? В данный момент? Вы же его ведете, Морли? Что с ним?

И тут же вспоминаю: он сам говорил мне, что не ведут. Конечно, Игар же не вип-гость, как я, он просто мальчишка, и, сыграв свою роль приманки для меня, перестал быть им интересен. Но это могло быть вранье, спецслужбы всегда врут, не могли они вот так просто выпустить его из-под контроля…

Аластер Морли чирикает недовольное; наверное, в синхронном режиме это были бы убедительные пояснения для старого паникера Эбенизера Суна, а возможно, и ценные указания заняться настоящим, предписанным мне делом. Но он для меня слишком быстр, и я понимаю только одно: нет. Он правда ничего не знает об Игаре.

Остается только Эжен. Он смотрит с любопытством, Женька Крамер, которого меньше всего волнует судьба отдельно взятой человеческой песчинки. Ему просто интересно, откуда у меня такое странное выражение лица. Но, в конце концов, может же он хоть что-то — в его вотчине, в собственном своем мире!..

— Распорядись, чтобы они его нашли. Твои спецохранцы.

Женька делает круглые глаза:

— Кого?

— Моего правнука, Игара Суна, — чеканю, чтобы он проникся, юный диктатор, с которым нам еще обсуждать судьбы мира; но потом, сильно потом. — Он здесь. Я должен знать, что с ним. Это важно.

Ни черта он не понимает, и я повторяю:

— Мой правнук. Игар Сун.

Назвав его имя, вдруг осознаю всю безосновательность и нелепость моих страхов. Почему ты решил, что с ним должно было что-то случиться? С мальчишкой, который проникается сейчас, тьфу, своей биологической сущностью стадного животного. Не сомневайся, ему гораздо лучше, чем тебе, обманувший биологию и потому навсегда одинокий старик Эбенизер Сун.

Женька достает мобилу. Она у него тонкая, серебристая, красивая игрушка немыслимо давних времен. Интересно, ведь для того, чтобы отдавать по ней приказы, необходимо синхронизироваться: выходит, его непосредственным подчиненным тоже доступно — иногда — правительственное время?..

Глядя на меня, уточняет:

— У вас с ним одна фамилия?

— Обычно я отвечаю, что ничего не боюсь; это не бравада и не страх открыть слабое место, это правда. Я сам — ничего. Я боюсь только за детей.

(Из последнего интервью Андрея Марковича)

Когда она прикрывала дверь, фигурная картонка «Не беспокоить» качнулась, словно часовой маятник, и еще раз, и чуть-чуть еще, постепенно затухая, увязая в стоячем времени. Но Вера все-таки коснулась картонки пальцем, останавливая малейший намек на движение, на шорох, на все, что могло выдать ее уход. Как будто бегство. Как если бы я скрывалась от кого-то или не расплатилась по счету.

Я и правда не расплатилась. Но Сережа, наверное, заплатил.

Коридор был полутемный и неожиданно длинный, на несколько дверей, а ей казалось, что вся гостиница — маленькая, компактная изнутри, как японская шкатулка. Противоположная стена была оклеена обоями с иероглифами и танцующими журавлями, одному из них отрезали голову и крыло, прерываясь на входной проем. Над проемом светилась маленькая лампочка.