Свинцовый залп

Во время очередной «залоги», короткой передышки в работе, Аспан рассказал мне о конце вчерашнего побоища.

Драка эта, начавшаяся между Пылаем и Костоедой из-за Ксении, превратилась потом в подлинное восстание крючников, в настоящий классовый бой, в разуваевском, конечно, масштабе.

А причиной этому был я. Костоеда, когда-то содержавший буфет на пассажирском пароходе, перенес года два назад свою деятельность на товарные пристани. Он захватил монополию на все погрузочно-разгрузочные работы и опутал все артели грузчиков авансами и мелкими долгами. Все они мозолили спины на него, получая за это жалкие гроши. Они не раз пытались разделаться с ним кровавым крючницким самосудом, но Костоеда окружил себя опричниками из уголовников Разувая и царил на реке самодержавно.

И когда в «Порт-Артуре» Костоеда и Аспан передрались из-за девушки, крючники держали нейтралитет. По неписаному кодексу Разувая, когда двое мужиков дерутся из-за бабы, никто другой не должен ввязываться в драку. Затем на Аспана напали костоедовские «коты» и «стрелки». Это было уже нарушением правил, это была уже нечестная игра, и крючники хотели было помочь своему товарищу. Но богатырь Аспан в одиночку отбился от «котов», мы шли уже к двери, возможно, и ушли бы, если бы Хухряиха не завопила свое заклинание: «Бей комиссара!» Криком своим она добилась обратного. Крючники, матросы, мастеровщина принялись бить контру и выручать всемирную революцию. А когда я упал под ударом Костоеды, крючники по зову Аспана кинулись спасать меня. Оказывается, надо мной, лежащим без сознания, как около некоего знамени, закипел особенно жестокий бой. Грузчики выволокли меня в безопасное место, а Костоеде не поздоровилось. «Соленые рубахи» свершили, наконец, свой жестокий, но справедливый суд. Телохранители Костоеды после драки увезли его в больницу чуть живого. И сомнительно, выживет ли он. Били его — не жалели.

Так произошло свержение всесильного аксакала. Во всех артелях были сброшены ставленники Костоеды и выбраны новые старосты. Наша артель выбрала старостой за его грамотность и расторопность попа-расстригу. К нему, как атрибуты власти, перешли толстая конторская книга для записей работ и расчетов и увесистая палка, которой он имел право огреть ленивого грузчика, по заведенному обычаю приговаривая: «Палка бела, бьет за дело!..»

Крик расстриги-старосты и маханье палкой оборвали наш разговор. Поднимаясь, Аспан сказал:

— Хухряиху, жан, не бойся. Только дальше от нее ходи, на глаз не попадайся. Наши жигиты ей сегодня скажут, ты к своим ушел, за Иртыш. А Костоеда — кончал музыка. Ребята его под душу били. Сдохнет, шайтан!

Но, оказалось, не сдох шайтан Костоеда.

6

Моей квартирой на Разувае была старая баня над оврагом, уходившим трубой к реке. Место очень удобное. Баня стояла на подъеме, лицом к городу, незаметно к ней не подойдешь, а если бы пришли все же незваные гости, оврагом можно было спуститься к реке. Хозяин бани, чахоточный картузник, знал, кто живет в его мыльне. Это был надежный человек.

Баня, горбатая, с двумя крошечными оконцами, похожая на жабу и тошнотворно пропахшая мылом, холодным дымом и гнилым листом веников, наводила тоску. Я отсиживался большей частью на ее задах. Здесь было как-то просторно душе, отсюда открывался вид на Заречье, широкую пойму, заросшую камышом, на бесчисленные старицы и протоки, за нею искрились на солнце соленые озера, набитые солью, как солонка на столе, а дальше раскинулись просторы ковыльной степи.

Однажды, в жаркий августовский день, сидели на задворках бани я, Аспан и Ксения. С одобрения подпольного партийного комитета я привлек Ксению к нашей работе, и не только ее, а еще шестерых грузчиков — двоих казахов и четырех русских. Вступившие в нашу подпольную группу должны были принести суровую присягу: «В случае, если кто-либо из нас попадет в руки врага, ни при каких пытках он не должен выдавать товарищей и нашего великого дела. Тот, кто смалодушничает, будет уничтожен, как злейший враг советской власти и предатель рабочего класса».

Сочинил эту присягу я. Видимо, билась во мне тогда романтическая жилка. Мне присяга очень понравилась, и я не утерпел, чтобы не прочесть ее Дулову, державшему со мной связь. Я ждал, что Дулыч похвалит меня и мою беспощадную присягу, но он только улыбнулся.

Ксению я ввел в наше подполье после долгих колебаний. Мне она казалась несмелой и нестойкой. Невысокая, щупленькая, с бледным, малокровным, но очень правильным лицом, она сошла бы за робкого, тихого подростка, если бы не большие, сильные руки работницы. В улыбке ее преждевременно поблекшего рта была тихая, покорная грусть, а в голубых, по-детски круглых глазах вечный испуг. Точно напугала ее когда-то жизнь, и она не может оправиться от этого испуга. Меня при взгляде на нее охватывало тоскливое ощущение какой-то чудовищной несправедливости, согнувшей, искалечившей молодую душу.