Коррумпированность немецких военных и гражданских властей на местах в какой-то степени нивелировала безжалостность их идеологии. Согласно материалам, опубликованным в Лондоне в 1941 г., свидетельство об арийском происхождении стоило 500 злотых для поляка и 1200 злотых для мишлинга (полуеврея). Выкупить человека из гестапо стоило от 10 000 злотых до 10 000 долларов. А в Кракове нашелся немецкий чиновник, готовый выдавать евреям заграничные паспорта. В феврале 1940 г. Людвик Ландау отмечал, что склонность к взяткам в обмен на самые разные услуги парадоксальным образом свойственна тем самым агентам гестапо, в задачи которых входило наводить немецкий «порядок» и устанавливать «справедливость». Польская синяя полиция и полиция еврейского гетто с большим успехом следовали их примеру: когда в марте 1942 г. немцы наконец арестовали Соломона Герцберга, возглавлявшего полицию Лодзинского гетто, в его трех квартирах обнаружились огромные залежи мехов, продуктов питания и драгоценностей, а также 2955 марок. Коррупция была неотъемлемой частью жизни общества, опутанного невыполнимыми ограничениями. Благодаря ей развивались тайные каналы передачи благ в руки тех, кто имел какое-либо «влияние» [78].
Хотя полное разрушение общества оставалось утопической мечтой, немецкая оккупация, несомненно, способствовала росту общих страхов и обид. Евреи возмущались тем, что поляки захватывают их «ариизированные» предприятия и пользуются немецким присутствием, чтобы нападать на них, оскорблять и грабить. В свою очередь, некоторые поляки утверждали, что именно евреи первыми начали совершать зверства против этнических немцев в период военных действий и что они якобы обладают огромными богатствами в виде мехов, золота и бриллиантов. Особое возмущение вызывал тот факт, что евреи были освобождены от принудительных работ в Германии. Размышляя об этих реальных и мнимых различиях, один корреспондент польского правительства в изгнании в Лондоне предупреждал: «Поляки и евреи в равной степени подвержены типичной человеческой склонности видеть в положении другой стороны только преимущества, а в своем собственном положении – одни лишь недостатки и трудности». Но их положение явно было неравным. Уже зимой 1940 г. Ян Карский, глубоко потрясенный условиями жизни в Варшавском гетто, которые он наблюдал своими глазами, осознал, что должен раскрыть польскому правительству в изгнании глаза на реальное состояние общественного мнения. Карский предупреждал: предоставив полякам привилегии, которых были лишены евреи, нацисты смогли превратить еврейский вопрос в «нечто вроде узкого моста, на котором немцы и значительная часть польского общества сумели прийти к согласию». Польское правительство, стремившееся поддерживать за границей образ либеральных борцов за свободу, вырезало эти разделы из текста доклада Карского, распространенного среди союзников. В Польше упомянутая взаимная враждебность подпитывалась относительным, но неравным бесправием обеих общин [79].
Что еврейские родители и учителя могли сказать своим детям? Им было трудно понять, какой образ будущего, какие идеалы способны вызывать у детей отклик. Паулина Браун, до войны работавшая композитором в польском театре, находясь в гетто, написала несколько песен специально для певицы Дианы Блюменфельд. В одной из них, пользовавшейся огромным успехом и впервые исполненной на главной площадке театра «Фемина», она ставит себя на место матери, пытающейся ответить на вопрос своего ребенка, спрашивающего, что значит быть евреем:
Но этот плач был адресован в первую очередь взрослым и выражал их собственные тревоги. Впрочем, несмотря на это, Паулина Браун признавала, что дети видели очень многое, и от них мало что можно было скрыть. Вся ярость, которую способны были пробудить в еврейском ребенке голод и бессилие, сосредоточилась в услышанном Эммануэлем Рингельблюмом крике восьмилетнего мальчика: «Я хочу красть, я хочу грабить, я хочу есть, я хочу быть немцем!» [81]
5. Великий крестовый поход