Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

До капитуляции любые средства, препятствующие поражению Германии, считались оправданными и допустимыми: нацистские лидеры, генералы вермахта, простые солдаты и писавшие Геббельсу граждане нередко призывали преследовать евреев еще более безжалостно. После капитуляции вопрос о том, что Германия должна была сделать, чтобы выиграть войну, сменился вопросом о том, как можно было смягчить ее поражение. Эти рассуждения занимали многих генералов группы армий «Центр», пытавшихся убить Гитлера в 1944 г. Но если некоторые заговорщики действовали из глубокой нравственной неприязни к нацизму, то другие не считали нужным отказываться от проводимой на Востоке антибольшевистской политики и стремились только добиться мира на Западе. Когда после войны нацистских преступников призвали к ответу, многие из них продолжали рассматривать случившееся как дилемму целесообразности. Именно в таком прагматическом ключе высокопоставленные государственные и военные деятели, которых допрашивали союзники в Нюрнберге, выражали сожаления по поводу преследования евреев. Для них стало очевидно, что геноцид был ошибкой, стратегическим просчетом, помешавшим заключению сепаратного мира с Западом. Это еще не была моральная расплата – скорее переход из одной системы расчетов, в которой Германия вела тотальную войну, в совершенно другую, где она потерпела полное поражение. И если подобный образ мыслей что-то и выявлял, так это то, насколько широко основополагающие принципы нацистской политики проникли за время войны в национальное сознание, независимо от рангов и власти, социального класса, пола и возраста людей [49].

К моменту падения политических структур нацизма 8 мая 1945 г. его расовые и моральные порядки так глубоко укоренились в немецком обществе, что даже люди, не питавшие особой симпатии к режиму, во многом разделяли взгляды нацистов на преступность, сексуальность, военную вину, черный рынок, беженцев, русские «орды» и иностранных «перемещенных лиц». В американской зоне в период с ноября 1945 г. по декабрь 1946 г. было проведено более 11 опросов, по данным которых в среднем 47 % респондентов считали национал-социализм «хорошей идеей, получившей плохое воплощение». В августе 1947 г. на этот вопрос положительно ответили 55 % опрошенных, и этот показатель оставался неизменным до конца оккупации. Уровень поддержки национал-социализма среди людей младше 30 лет (то есть тех, кто родился после Первой мировой войны) был еще выше, достигая 60–68 %, – и это в то время, когда его открытая пропаганда могла повлечь за собой смертную казнь. К началу 1950-х все постепенно начало меняться. Само по себе присвоение страданий евреев и использование похожих мотивов при описании судов над немецкими изгнанниками и военнопленными молчаливо подтверждали факт геноцида, который многие немцы до сих пор пытались отрицать. В то время немало людей воспринимали бомбардировки союзников и боевые действия русских как месть. Во многих послевоенных документах страдания немцев обрели оттенок ритуального очищения грехов и национального искупления вины, даже если сама вина по-прежнему признавалась лишь косвенно [50].

Не в силах считать свое поражение «освобождением», немцы называли его Zusammenbruch, «полный крах» – наподобие землетрясения или другого стихийного бедствия. Польша, Советский Союз и Югославия понесли в войне такие же или даже бо́льшие (в относительном выражении) потери, чем Германия. Но, в отличие от этих стран, трем возникшим после войны государствам – правопреемникам Третьего рейха – Австрии, Восточной Германии и Западной Германии – не разрешалось официально провозглашать, за что отдали жизнь их павшие. Не было никакой позитивной символики победы, сопротивления или национальной жертвы, которую можно было бы публично ассоциировать с немецкими потерями. Пока новое восточногерманское государство пыталось превратить 8 мая – дату безоговорочной капитуляции Германии – в день «освобождения», на Западе его продолжали называть «днем позора», а июльских заговорщиков поносили как предателей. Но даже те, кто был твердо уверен, что погибшие исполняли свой долг, больше не могли говорить, что они сражались за свой народ (Volk), и тем более за фюрера. Когда Эмилия Моост из Трабен-Трарбаха позвала друзей и соседей оплакать своего мужа Рудольфа, умершего в советском плену в 1949 г., она не сумела найти для них никаких воодушевляющих слов и сказала только: «Все в руках Божьих, а потому мы должны расставаться с теми, кого любим больше всего». Но она продолжала носить траур до самой смерти в 1991 г. [51]