Светло, синё, разнообразно…

Зато, еще время спустя, взялся за Фонвизина Александр Ширвиндт в театре Сатиры, где завмузом служил тот самый Анатолий Кремер, старинный друг профессора, который дирижировал нашим Шекспиром на Малой Бронной. Тут уж музыка зазвучала в полном симфоническом развороте, и голоса у драматических актеров оказались отменные, особенно у Митрофана (артист Диденко), у Стародума (Авшаров), а лучше всех – у г-жи Простаковой (Н. Защипина).

Верный себе Александр Анатольевич, ставя комедию классика, вовсю резвился, где мог и как хотел. В роли солдата у него подвизались соблазнительные герлз, втугую затянутые в мундиры 1812 года. Митрофан беззастенчиво тискал Еремеевну. Но драму материнской любви Ширвиндт все же не упустил, и Наташа Защипина сыграла (и спела) эту роль потрясающе.

Представление имело успех – но тут какой-то барбос-партбосс возбудился по поводу искажения классики, гавкнул куда следует, и спектакль сняли с репертуара. Но по Союзу (как и в наши дни по России) «Недоросль» с нашей музыкой продолжал идти там и сям, благо комедия вставлена в школьную программу и театры просто обязаны казать ее учащимся. И уже в 90-е, уже, стало быть, в третий раз Москва опять захотела «Недоросля» в лице театра Моссовета.

И тут я совершил непростительный поступок и до сих пор недоумеваю, как это я позволил бесу тщеславия овладеть мною до такой степени. Режиссер-постановщик ли, музчасть ли – театр, послушав музыку, попросил ее переписать и пригласить для этого другого композитора, так как музыка показалась театру устаревшей. И, вместо того чтобы вместе с Алешей сесть за стол, разобраться, что именно не устраивает театр, а разобравшись, затем и переписать или как-то варьировать то, что не устраивает, – я легко согласился. До того не терпелось увидеть «Недоросля» со своими текстами, пусть и на другую музыку, в столичной постановке.

Я позвонил Алеше, сообщил просьбу театра. Он был ошарашен моим предательством. «Что ж, – сказал он, – тематический материал в основном ваш, стало быть, вы тут хозяин – барин. – Затем, неприязненно усмехнувшись, добавил: – Вот если дело дойдет до Шекспира, тут уж я буду возражать, с вашего позволения». И даже этот разговор меня не остановил.

А дальше, в развитие Алешиной усмешки, судьба развернула сюжет прямо мне в пощечину: приглашенный композитор Д. заявил:

– Эта музыка довольно хорошо известна, в том числе и мне, поэтому я поступлю так: то, что я помню, оставлю, а что не помню – перепишу.

И так и поступил. И весь основной тематический материал остался и в новой оркестровке старую ничуть не превосходил. И театр все это принял. И получилось, как в рассказе Тургенева «Муму», где барыня, отбросив стакан, велела принести свежей воды, ей принесли, она сказала: «Другое дело» – а вода-то была та же самая. А то, что Д. переписал, прямо скажем, заметно не улучшилось. Зато я перед Алешей оказался жестоко виноват и до сих пор винюсь перед ним. А в театр после премьеры так и не хожу.

Разрыва отношений не было, с течением времени они наладились, вот и для «Фанфана» мы вместе поработали, как прежде, и, как и прежде, он стал приглашать меня на свои премьеры – но, конечно, прежней сердечности уже не было…

Я много раз побывал на его премьерах. И не раз, приглашая, он предупреждал:

– Между прочим, в этом сочинении вас ждет музыкальный сюрприз.

Это означало, что я услышу какую-нибудь цитату из моих мелодий, хотя бы несколько тактов. Да в его трактовке. Да в контексте его вещи. Радовался и гордился, еще бы.

И никогда я не чувствовал в нем карьерного азарта. Звания и лауреатства как-то сами, не спеша, находили его, никак не меняя натуры. За тридцать с лишним лет нашего знакомства он оставался самим собой, как-то так ухитряясь сохраниться во всем, в том числе и в возрасте – где-то между сорока и пятьюдесятью. Скромность и достоинство. Когда стоял, держался прямо, стройно. Когда шел – то целеустремленно, подавшись вперед, чуть наклоняя голову.

И ужасно мне нравится вспоминать, как он, вот так прямо и с достоинством держась, прошел насквозь весь фирменный ночной поезд «Красная стрела», вежливо опрашивая проводников, нельзя ли у них разжиться бутылкой водки – до того нам с ним хотелось выпить! – пока не вернулся в купе, улыбаясь светло и обреченно:

– Увы!

И безо всякой поллитры мы с ним замечательно проболтали всю ночь.

Письмо Карякину от Кима

Юра, привет!

Все твои последние дни рождения я как-то пропустил, а между тем у меня, конечно, есть что сказать, поднимая тост за твое здоровье. (Все, Юра! Живая речь уже обратила в норму это дурацкое выражение, хотя ежу понятно, что поднимают бокал, а тост – произносят.)

Начну с себя любимого. Это естественно: лучше всего мы помним то (доброе или худое), что причинили лично нам. В твоем случае могу только благодарить.