Свечная башня

– Никто. – Разумовский снова улыбается, но Мирослава чувствует неискренность. До сих пор он был кристально-прозрачный, а теперь вот отчего-то помутнел.

– Куда девались дети из приюта? – Хочется спросить Мирославе. Не тринадцатилетней девочке, а нынешней, прошедшей горнила психоанализа. – Почему так мало сведений о воспитанниках? И что стало с самой Агнией Горисветовой?

Но радиопостановка закончена, ответом ей становится тишина. Та особенная форма тишины, которая не успокаивает, а пугает. Самое время открыть глаза, но Мирославе страшно. Не взрослой, прошедшей горнила психоанализа женщине, а маленькой девочке.

Тишина нарушается шепотом.

– Раз… два… три… четыре… пять…

И мертвенное дыхание холодит затылок…

– Я иду искать. Кто не спрятался…

…Кто не спрятался, тот мертв!

Ее плеча касаются… Ее запятнали… Она не смогла спрятаться и теперь она…

Мирослава одновременно закричала и открыла глаза. Отбиваться и убегать она будет потом, сейчас главное понять, от кого убегать, чья рука сжала ее плечо и не пускает, кто шепчет ей в ухо:

– Мирославовна, не кричи…

Мирославовна. Только один человека в Горисветово называет ее этим нелепым именем. Только один человек настолько прост и незамутнен, что может позволить себе такую вольность. АЛёшенька!

– Лёха! – Мирослава крутнулась, уворачиваясь от этой бесцеремонной хватки. Уворачиваясь и одновременно удивляясь происходящему вокруг.

Она больше не слушала радиопостановку, сидя на своем уютном диване, она снова стояла перед Свечной башней. Босая, дрожащая то ли от страха, то ли от холода.

– Мирославовна, не кричи.

АЛёшенька нависал над ней. Нависал и таращился. В темноте его глаза отсвечивали желтым, как у кота. Так ей показалось. Наверное, с перепугу и от неожиданности.

– Почему? – спросила она. Тоже от перепуга и неожиданности, не иначе.

– Она здесь… – АЛёшенька приложил указательный палец к губам.

– Кто?

– Хозяйка свечей. Ты чувствуешь? Когда я подхожу близко к башне, я начинаю чувствовать.

Мирослава не чувствовала ничего, кроме холода и нелепости происходящего. Даже страх отошел на второй план. Разбираться нужно в себе, а не с какой-то там мифической свечной хозяйкой.

– Так не подходи к ней близко, – прошептала она зло. Нужно убираться, пока кто-нибудь из обитателей усадьбы не заметил их с АЛёшенькой, топчущихся в ночи перед заколоченной башней. – Чего ты сюда таскаешься?

– А ты? – спросил он так же шепотом, а потом виновато улыбнулся: – Я не могу не приходить. Меня тянет. Голос вот тут. – Он постучал пальцем себя по виску.

– Какой голос, Лёха? – Как бы зла и напугана она не была, но называть его АЛёшенькой теперь казалось ей неправильным.

– Считалочка. Она считает – ты идешь. Или стоишь с закрытыми глазами. Чаще стоишь. Правда, Мира? – Кажется, он тоже решил называть ее как раньше, как в далеком детстве. – Это прятки… Мы в них играли…

Мирослава помотала головой.

– Я не играла ни в какие прятки, Лёха!

– Играла! Мы все играли.

– Кто – все?

– Все! Ты забыла, что ли?

Она забыла. Она слишком многое оставила за запертой дверью каморки с ментальным хламом. За ненадобностью. А теперь вот оказывается, что зря, что без четких воспоминаний страшно и опасно, потому что всегда лучше знать наверняка, кто тебе враг, а кто друг. Лёха точно не враг. На друга он уже не тянет, но в детстве…

– Я забыла, Леша. – Мирослава кивнула. – Кажется, я очень многое забыла.

– А я тоже сначала забыл, а теперь вот начал вспоминать. – Он поморщился, потер затылок. – И вот тут стало болеть сильнее.

– Где? Покажи!

Чтобы разглядеть Лёхинзатылок, Мирославе пришлось потянуть его за и без того растянутый ворот худи, заставляя нагнуться. Он нагнулся послушно, как маленький ребенок. В чем-то он и был ребенком, остался в тринадцатилетнем возрасте. Почему?

Она поняла, почему, когда под густыми Лехиными вихрами нащупала вмятину. Такую… весьма ощутимую вмятину. Это была травма. Открытая черепно-мозговая травма, не иначе. Что станет с мозгом после такого? Что станет с человеческим рассудком? На каком возрасте он законсервируется?

– Что это? – спросила Мирослава, продолжая гладить Лёху по голове, как маленького. – Тут больно?

– Когда ты так делаешь, не больно. – Он посмотрел на нее искоса, улыбнулся. – Мне вообще нравится, когда ты рядом. – Улыбка сделалась сначала смущенной, а потом сразу же встревоженной. – Я боюсь за тебя, Мира.

– Откуда у тебя эта рана? – Она тоже боялась, но должна была разобраться.

– Я играл. – Лёха выпрямился, на мгновение придержал ее ладонь в своей лапище и отпустил. – Я играл и упал.

– Где ты играл?

– Там. – Подбородком он указал на черную громаду башни. Вот только громада эта не казалась абсолютно черной, на смотровой площадке загорался слабый огонь. – Я играл там в прятки.

Он играл в прятки в заброшенной, аварийно-опасной башне и упал. Вот откуда травма, вот откуда взялся АЛёшенька…

– Она меня нашла, Мира. Я плохо спрятался, и она меня нашла.

– Кто? – Волосы на загривке начали потрескивать, как тогда, в овраге. Сейчас она зазомбовеет и вздыбится. Сейчас она еще больше напугает Лёху и напугается сама.