Свеча горела на столе

Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.

И в нем навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд…

Ивинская вернулась в 1953 году, ее освободили по амнистии. Зинаида Николаевна вынудила Пастернака дать ей обещание не возобновлять с ней отношений. Но этого обещания он сдержать не смог.

Последние годы поэта были омрачены травлей, начавшейся после публикации романа «Доктор Живаго» за границей и присуждения Нобелевской премии. В советской прессе Пастернака называли «сорняком», «Иудой», «предателем», оклеветавшим революцию и советский народ. Из Союза писателей его исключили, ему также дали понять, что советское правительство не будет чинить препятствий, если он захочет выехать из страны.

Пастернак вынужден был послать в Стокгольм телеграмму с отказом от Нобелевской премии, а также отправить письмо Хрущеву, составленное Ивинской по советам адвокатов из Всесоюзного агентства по охране авторских прав. Пастернак просил главу государства не лишать его гражданства, поскольку выезд за пределы родины для него был «равносилен смерти». Однако от него так и не добились ни публичного покаяния, ни отказа от своей книги и своих убеждений.

Поэту позволили остаться, а через полтора года его не стало. 30 мая 1960 года Борис Леонидович Пастернак умер от скоротечного рака легких. Но остались его стихи и проза, и множество книг, написанных о нем.

Оксана Сабурова

Февраль.

Достать чернил и плакать!..

Начальная пора. 1912—1914

«Февраль. Достать чернил и плакать…»

Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.

Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.

1912

«Как бронзовой золой жаровень…»

Как бронзовой золой жаровень,
Жуками сыплет сонный сад.
Со мной, с моей свечою вровень
Миры расцветшие висят.

И, как в неслыханную веру,
Я в эту ночь перехожу,
Где тополь обветшало-серый
Завесил лунную межу,

Где пруд, как явленная тайна,
Где шепчет яблони прибой,
Где сад висит постройкой свайной
И держит небо пред собой.

1912

Сон

Мне снилась осень в полусвете стекол,
Друзья и ты в их шутовской гурьбе,
И, как с небес добывший крови сокол,
Спускалось сердце на руку к тебе.

Но время шло, и старилось, и глохло,
И, поволокой рамы серебря,
Заря из сада обдавала стекла
Кровавыми слезами сентября.

Но время шло и старилось. И рыхлый,
Как лед, трещал и таял кресел шелк.
Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,
И сон, как отзвук колокола, смолк.

Я пробудился. Был, как осень, темен
Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,
Как за возом бегущий дождь соломин,
Гряду бегущих по небу берез.

1913, 1928

«Я рос. Меня, как Ганимеда…»