Svadba

Он имел в виду, что не только мы с Кириллом одинаковые, но все мы, бывшие советские верноподданные. И был, по-своему, прав, несмотря на то, что не мог понять и нашей правоты, которая тоже, очевидно, не с неба сва­ли­лась. В день нашего отъезда оттуда ему исполнилось ровно 16 лет. Я не хотел походить на Кирилла, понимая, что любая мания, в том числе и шпионо, – болезнь. И, вместе с тем, так же, как и он, как любой из нас, или почти так же, наблюдал близорукость американских политиков, когда дело касалось СССР, что, разумеется, и мне мешало полностью освободиться от подозрений на­счет Хромополка. Но все же с каждым днем я все более склонялся на сторону сына и результатам ареста. Если само ФБР ничего не наш­ло, чего уж нам, убалтывал я себя, надрываться. Да и тысячелетье на дворе, что ни говори, а по всем приметам, обе­ща­ло быть другим. Уже было частично другим, что и нас обязывало сбрасывать старые провонявшиеся шкуры.

Бешено палило солнце, плыл асфальт в черных подтеках смолы, дыша­ли жаром камни домов, булыжник на старых мостовых, дворы, тротуары.

Витька Цвиль стоял у нашего подъезда и, размахивая руками, вроде как речь произносил.

Перед ним собралась стайка пацанят, а вокруг – из сосед­них подъездов, парадных, оконных и дверных проемов – повысовывалась очень пестрая публика, состоящая из работяг, домашних хозяек, кор­мя­щих грудью молодых мам, торговок и просто любопытствующих зевак.

Все это я увидел, возвращаясь с работы, на подходе к дому. Да, к это­му времени мы уже изрядно подросли, курили в открытую – стали взрослыми. Ну как взрослыми? Где-то лет по 16-17 нам тогда уже было.

Я работал на небольшом станкостроительном заводике и очень гордился своей взрослостью, папиросой в зубах и вообще независимостью. Хотя рабо­та, в общем-то, была черненькая, непрофессиональная – я подтаскивал шабровщикам тяжеленные станины с ласточкиными хвостами для шабров­ки, – несмотря на все это, я мнил себя передовым рабочим классом, с кото­ро­го начнется революция против коммунистов, объяснял аристократической верхушке – старым рабочим – теорию народной революции и справедливой конституции и по-ленински сокрушался, когда наталкивался на стену непо­ни­мания и отчужденности.

Витька, насколько я помню, тогда не работал, а учился где-то в техни­куме. Отец у него был военным – отставной полковник, штабист, с интелли­ген­тным мягким лицом. Мать – Вера Даниловна – пианистка. Короче, толко­вая образцовая семья, я часто бывал у них, с Витькой мы тогда сблизились, много читали вместе, спорили, казалось – единомышленники.

Бешено палило солнце. Послеполуденное солнце, но все равно палило, как бы специально с этой целью приблизившись к земле. Витька стоял у нашего подъезда и, размахивая руками, в самом деле, толкал речь. Речь о еврей­ских кровососах, об их жадности, о том, что они захватили уже всю власть, о том, что мы, православные, скоро станем их рабами и пусть уби­ра­ются в свой Биробиджан, иначе он сам собственноручно их выметет, как гадов поганых, или утопит в Черном море.

Я оторопел. Такой бравости я от него не ожидал. Никогда на эту тему от него и намеку не было.

Какое-то время он не видел меня. Я стоял в паре шагов за его спиной, не шевелясь. Стоял, как вкопанный, с открытым ртом, не зная, что делать. Чувствовалось, что он пьян. Тело слегка пошатывалось, и руки болтались особенно вольно. Дальше не помню, как случилось, что мы очутились вмес­те. То ли я окликнул его – и он подошел, то ли он сам, почувствовав на спи­не своей пристальный взгляд, оглянулся. Не помню.

Помню только, что увидев меня, он шагнул ко мне навстречу с чрезмерно дружеским энтузиазмом.

– Наум, Наум, ты не думай, что я против тебя. Я за тебя горой стоять буду. Всех евреев в Черное море пустим...

– Замолчи!.. Витька!

– ... а тебя я спасу.

– Заткнись! Ты косой...

– ... собственноручно спасу! Вот увидишь...

Он полез лобызаться, чтобы показать, видимо, как он выделяет меня из всей остальной вражеской массы. Я был для него либо хорошим евреем – но разве такие бывают? – либо вообще не евреем, что тоже весьма сомнительно. Скорее всего, здесь работал кривошип дружбы.

Русский человек друзей не предает.

Честно говоря, во мне тоже вякало какое-то чувство жалости к нему. Что возьмешь с него? Пьяный, потерянный, с расшнурованной грязной душон­кой, весь вывернутый наизнанку. А изнанка – что портянка. У меня тоже болела душа. Потому что – какая может быть после этого дружба?

Я пытался заглянуть ему в глаза, но он воротил рыло, лез целовать мою щеку, пока я, наконец, ни выдвинул вперед локоть, чтобы как-то расцепить его чересчур горячее объятие.

– Ты сегодня косой, проспись, поговорим завтра...

Говоря так, я продолжал освобождаться от него все тем же локтем и, как стало ясно через мгновенье, не рассчитал силу. Он, случилось, оказался как-то оттолкнутым от меня. Шатнулся, сделав шаг назад, чтобы сохранить равновесие – и прощай любовь. Теперь только я увидел его глаза. Злоба и неистовая жажда боя – вот, что было теперь в его глазах.

– А и ты, падло, против православных!