Svadba

Ни возвращения, ни просто ответа не последовало. Я задыхался от оби­ды и униженности. Я хотел, я требовал только одного: чтобы он вернулся, чтобы снова сел рядом, чтобы мы снова посидели так, молча, или сказали бы друг другу, какие мы все дураки, ведь никаких причин для ссоры не было, все вспыхнуло из-за какого-то пустяка, непонимания. Мне казалось, пусть я даже и не прав, но если я так настаиваю, если это мне так надо, почему бы не снизойти до понимания отца, не сломать свой гонор, не вер­нуться.

Нинуля в это время чем-то себя занимала, не вмешивалась. Только, ког­да он сбежал уже вниз, потерянно уставилась на меня и поджав кулачками нижнюю губу, чтобы не расплакаться, все же поплыла, тихонько всхлипы­вая на каждом перехвате дыхания. Я мог понять ее состояние и ее слезы, я сам испытывал эти дьявольские перехваты дыхания, подкатывающие к глот­ке, как камни, но почему-то не они, а именно ее слезы и ее потерян­ность явились той последней каплей, которой мне, как оказалось, недоста­вало для полного взрыва.

– Все! – кричал я. – У меня нет никого и никого мне не надо! Делайте свою свадьбу! Делайте что угодно, но без меня! Без меня! Понятно?

Как молотком по клавишам, ударил я еще раз по этому рвущемуся изнутри "без меня" и, когда выскочил во двор, подумал, что можно было обойтись и без "понятно". Вопрос был обращен неизвестно к кому и завис над домом, как бесплодная туча, которая, вроде бы, и может пролиться, но которую любой легкий ветерок может убрать к такой-то матушке. Когда наблюдаешь такого рода риторику в гневе других, неприятно морщишься и думаешь о нелепости, попахивающей шантажом.

На себе, ясное дело, ничего подобного не замечаешь.

Я замечал в себе все.

Я смотрел на себя (в себя) открыто – двойным, трой­ным, семерным взгля­дом – и не находил ни хитринки, ни подлянки. Ничего такого, что не отвечало бы тому культурному коду, тому набору понятий и представлений, который мы всасываем в себя с молоком матери и в котором потом всю жизнь столь простодушно варимся, вертимся, резвимся, околеваем. Единственно, что, может быть, отличает меня от других, – это то, что я всегда каким-то вторым или шестнадцатым зрением вижу поведение всего кода в целом. Я вижу китов, на которых он держится, и ложь, которой он прони­зан. Моя вина состоит лишь в том, что мне недостает сил порвать с ним, разбить цепи этого опустошающего душу ощущения глобального рабства, кото­рое я все время в себе ношу.

Рабства или игры? Игры или рабства?

Игра – ложь, но в ней таится природа юмора, а значит – залог здоровья, радости и оптимизма.

Сознание игры, игровое сознание рабства придает последнему значение добровольности, значение усмешки, подчас кислой, подчас освобождающей, причем в самых разных диапазонах времени: на миг, на час, на жизнь, – кто насколько горазд, кто насколько способен к забвению, к самообману, к иллюзии и трансформации стены и холода в тепло и шутку.

Словечко "добровольность" состоит из "добра" и "вольности".

"Добро" здесь – издержка языка. На самом деле в нем кроется значение "само" – самовольность. А "вольность" – воля к жизни, иллюзия раскрепо­ще­ния инстинктов живота и страха. На подобного рода софизмах, уходя­щих в дурную бесконечность, держится все наше духовное бытие под железной палицей тирана, причем не важно, в какой он шкуре: коммунистической, нацистской или богопомазанной. Он может быть просто начальни­ком по службе. Другой масштаб – но суть та же.

Игровое отношение к рабству – добровольность на тонких ножках, рас­ту­щих из страха. Не ты выбрал игру – она тебя выбрала. Цыпленок тоже хочет жить. Но не принижать же себя до положения цыпленка. Конечно, нет. Зацепимся за добровольность, встряхнемся на игре и юморе.

Нужны ли примеры?

Немецкие, не сбежавшие, интеллектуалы приняли так Гитлера и гитле­ризм. Российские – это уже на наших глазах! – приняли так пролетарскую культуру. Американские политики и весь образованный средний класс, дрожа за место под солнцем, – тоже на наших глазах – пригвождены к догматам веры и публичного соблюдения обряда.

Этот феномен нашего политического или шире – нравственного – бдения, целиком укладывающийся в понятие лингвоакробатики, в большей или мень­шей мере, осознается нами и выступает под видом мудрости, явля­ю­щейся, по сути, фиговым листочком низости души и незавидной доли. Мы все горды, но обретение гордости в этих обстоятельствах удается лишь с помощью титанической работы всего космоса, всей тьмы нашей изощренной и изворотливой психики, захватывающей не только имманентную реаль­ность духа, но выходящей к виртуозным упражнениям по препарации всего конгломерата культуры, в особенности, философии и морали. В этом драма­ти­ческом процессе мы не только укрепляем мышечную ткань Гордости – мы поневоле набираемся Мудрости, которая поднимает нас над убожеством мятежа, предохраняет от мрачной серьезности и обогащает наш вкус всеми многообразием красок и запахов испытанных при этом ощущений.

Ах, ах, до чего красиво!

На всех этажах – ложь, но все шито-крыто.