Svadba

Мы поженились с ней на втором курсе, сразу после того, как беремен­ность ее стала лицезримой. Возможность аборта я отмел напрочь, но не потому, что жаждал чада, а потому что наслышался всяких страхов на этот счет. Говорили, что аборт первой беременности чреват в дальнейшем полной потерей способности к зачатию.

Правда ли это – я и по сей день не знаю. Но при моей боевой голубизне тех лет, мысль о том, что я могу стать виновником чужого несчастья, не могла попросту возникнуть. Сокурсники сделали нам маленькую свадьбу в красном уголке общежития, а всю дорогу от загса до общежития мы прошли нестройной студенческой колонной, горланя песни под аккомпане­мент звенящей посуды, которую нам в тот день надарили. Все было отлично, мы были готовы к встрече с нашим будущим Алексашкой-картоф­ляшкой (кстати, чуть ли не с пеленок он дико любил картошку), и вообще были полны воодушевления и семейного счастья, несмотря на то, что еще с хороший годик после этого пребывали порознь, в разных зданиях: она – в женском общежитии, я – в мужском. Но это естественно. Не жизнь порознь естественна, а жизнь – среди особей своего пола.

Не естественным в глазах (в умах и душах) наших родителей и подав­ля­ющего большинства земного шара было вот что. Ей угораздило выпасть на свет из русской мамы, мне – из еврейской, и потому: какой может быть между нами брак? (Снова, это идиотское браконьерство – брак. Супруже­ство, разумеется). Какое может быть между нами законное супружество?!

– Мама, – говорю, – ну чего ты плачешь?

Я приехал на зимние каникулы. На одиннадцать дней. Одиннадцать дней она сидела у стола, упершись лицом в ладони, и плакала. Все дни напролет, с раннего утра до позднего вечера, сидела и плакала, словно хоронила меня. Я старался не глядеть на нее, уходил в другую комнату, пытался зарываться в книгу, в письмо, но ничего не помогало. Это была пытка наблюдать за ней, слышать эти надрывные всхлипы, стоны, сморканья, прорывающиеся то и дело в истерические вопли последней тоски и последнего отчаяния. При этом лоб ее был непременно повязан мокрым полотенцем, а залитое слезами лицо склонялось над столом, как над гро­бом.

– Мама! – кричу я. – Ма! Успокойся ты, наконец! Какая разница: русская – еврейка? Разница какая?!..

– Какая разница? – бросает мне сейчас мой Мишка. – Какая тебе разница, кто у Саши жена?

– Какая разница? – отвечает мне убитая горем мама, сморкаясь и поднимая на меня наполненные рыданиями глаза. – Идиот. Я тебе скажу, какая разница. Я так мечтала иметь дочку, думала ты женишься – и будет у меня дочь, которая будет меня понимать и любить. А ты что сделал? Ты приводишь мне эту шиксу и хочешь, чтоб она была мне дочкой?..

Честно говоря, я не помню, чтобы я думал тогда о том, будет ей Нину­ля дочкой или нет. Но аргумент ее, как казалось ей, был неотразимым. Смертельно неотра­зи­мым!

То-то же в лице Цилечки – чистокровной еврейки Цилечки, благоверной супружницы Семы – она обрела, наконец, настоящую дочку. Грызутся едва ли не с первого дня, но... Но ответ у нее был, она знала, что мне ответить и как. Что ответить Мишке – я не знал. Он был прав: история повторялась.

– Мне, конечно, все равно, какая у Саши жена, – отвечаю я Мишке, – и я вовсе не собираюсь ничего навязывать ни тебе, ни ему. Но она религиозная.

– О, религиозная? – говорит он, высоко поднимая брови от смущенности (чувствуется, ему не по душе вести этот спор) и удивления (если собесед­ник так легко плошает, почему бы и не поспорить). – Религиозная? – повто­ряет он. – Но христианка. Если б она была иудейкой, ты бы не возражал.

– Мишуня, – говорю я в сердцах, не замечая дешевизны этого риториче­с­кого всплеска, – ну ты видишь, как низко ты меня ставишь. Разве это похоже на меня?

Растерялся. Такого фарисейского хода не ожидал и, разозлившись на меня, в том числе и за то, что поставил его в такое дурацкое положение оскорбителя отца, к чему он отнюдь не стремился, пришел в волнение и начал говорить уже с неконтролируемой дрожью в голосе и трудно скрываемым раздражением.

– На тебя это не похоже. Но это все равно так.

– Ну хорошо, пусть будет так, хотя это не так, конечно. Но пусть будет по-твоему. Но знаешь ли ты, что евреи и неевреи не в одинаковом положении в этом мире?

– Да, я знаю, но это делу не мешает.

Он встал, вытирая полотенцем руки и губы.

– Подожди, сядь.

– Если бы этого не было, ты бы все равно что-нибудь придумал.

– Сядь, давай поговорим спокойно.

– Тебе вечно все не нравится. Что я сделаю, что Саша сделает – все мы делаем неправильно. Тебе нельзя угодить.

– Ну чего ты так накалился? Присядь, успокойся.

С этими словами я попытался взять его за плечо и посадить, но раздра­жение его к этому времени уже достигло предела. Он резко вывернулся, швырнул на кухонный прилавок полотенце и, повторив "тебе нельзя уго­дить", сбежал по лестнице.

– Стой! Стой, остановись! Вернись! – кричал я ему вдогонку. – Немедлен­но вернись!