Сущность христианства

Я говорю: историко-философский анализ в отличие от исключительно исторических анализов христианства. Историк доказывает, напр., подобно Даумеру, что причащение есть ритуал, относящийся к древнему культу человеческих жертв, что некогда вместо вина и хлеба употреблялось в пищу настоящее тело и кровь человека. Я же делаю предметом своего анализа и редукции только христианское, христианством освященное значение причащения, и согласно своему основному принципу признаю, что источником известного догмата или учреждения можно считать только то значение, какое этот догмат имел в христианстве, но разумеется не в современном, а в древнем, истинном христианстве. Или другой историк, как напр. Люцельбергер, показывает, что легенды о чудесах Христа полны противоречий и несообразностей, что они являются позднейшим вымыслом, что следовательно Христос не был чудотворцем, вообще не был таким, каким его изображает Библия. Я же. напротив, не рассматриваю вопроса, чем был действительный, естественный Христос в отличие от вымышленного или супранатуралистического Христа. Я принимаю данного религиозного Христа, но показываю, что это сверхъестественное существо есть лишь продукт и объект сверхъестественного человеческого чувства. Я не спрашиваю, возможно ли то или другое чудо или чудо вообще; я только показываю, что такое чудо и притом не априори, а на примерах чудес, изображенных в библии, как действительные события; и тем самым я отвечаю на вопрос о возможности или действительности или даже необходимости чуда; этим путем уничтожается самая возможность всех этих вопросов. Таково различие между мной и антихристианскими историками. Что же касается моего отношения к Штраусу и Бруно Бауэру, имена которых постоянно упоминаются рядом с моим, то различие трактуемых нами вопросов видно уже из различия предметов, указанных в заглавиях наших сочинений. Бауэр избрал предметом своей критики евангельскую историю, т. е. библейское христианство, или вернее, библейскую теологию; Штраус — христианское вероучение и жизнь Иисуса, следовательно, догматическое христианство, или лучше, догматическую теологию. Я же избрал своей темой христианство вообще, т. е. христианскую религию и уже как следствие ее, христианскую философию или теологию. Поэтому я цитирую главным образом только таких людей, для которых христианство было не только теоретическим или догматическим предметом, не только теологией, но и религией. Мой главный предмет — христианство, религия, как непосредственный объект, непосредственная сущность человека. Эрудиция и философия служат для меня только средствами обнаружить скрытые в человеке сокровища, Затем я должен напомнить и о том, что моя книга, совершенно вопреки моему намерению и ожиданию, проникла в широкую публику. Правда, я всегда считал мерилом истинного преподавания и писательства не ученого, не абстрактного, партикулярного, факультетского философа, а универсального человека; я считал критерием истины вообще человека, а не того или другого философа. Я всегда полагал высшую добродетель философа в самоотречении философа, в том, чтобы он не выносил своей философии напоказ, как человек и писатель, чтобы он был философом по существу, а не по форме, философом скромным, а не крикливым и вульгарным. В этом, как и во всех моих сочинениях, я поставил себе законом возможную ясность, простоту и определенность, благодаря чему эта книга может быть доступна всякому образованному и мыслящему человеку. Но должной оценки и полного понимания я могу ожидать только от ученого, разумеется, от такого, который стоит выше убеждений и предрассудков образованной и необразованной черни; ибо, несмотря на всю свою самостоятельность, мой труд есть в то же время и необходимый вывод из истории. Иногда я ссылаюсь на то или другое историческое явление, не называя его по имени, что я считал излишним: такие указания могут быть понятны только ученому. Так, напр., в первой главе, где я развиваю необходимые следствия точки зрения чувства, я ссылаюсь на философов Якоби и Шлейермахера; во второй главе очень часто упоминаю о кантианстве, скептицизме, деизме, материализме, пантеизме; в главе «Существенная точка зрения религии», где, рассматривая противоречие между религиозным или теологическим и физическим или натурфилософским созерцанием природы, я указываю на философию эпохи ортодоксии, преимущественно на философию Картезия и Лейбница, где это противоречие обнаруживается особенно ясно. Поэтому всякий, кто незнаком с историческими предпосылками моего сочинения, не будет в состоянии уловить связь между моими аргументами и мыслями; и не удивительно, если мои утверждения покажутся ему необоснованными, на какую бы твердую почву они ни опирались. Предмет моего сочинения заключает в себе общечеловеческий интерес, и не подлежит сомнению, что его основные мысли — хотя и не в том виде, в каком они выражены здесь и могут быть выражены при существующих отношениях — сделаются некогда достоянием человечества, ибо в наше время им можно только противопоставить нелепые, бессильные, противоречащие истинной сущности человека иллюзии и предрассудки. Но я отнесся к своему предмету, как к научному вопросу, как к объекту философии, и не мог отнестись к нему иначе. Исправляя заблуждения религии, теологии и умозрения, я должен был употреблять их выражения и даже пускаться в метафизику, тогда как я собственно отрицаю умозрение и свожу теологию к антропологии. Моя книга заключает в себе, как я уже сказал, развитое in concreto начало новой философии, не школьной, а человеческой. Но так как она извлекает этот новый принцип из недр религии, то новая философия отличается от старой католической и современной протестантской схоластики тем, что ее соответствие религии не обусловливается соответствием христианской догматике. Будучи порождена самой сущностью религии, она носит эту истинную сущность в себе, и сама по себе, как философия является религией. Но именно эта чисто формальная особенность делает мой генетический труд недоступным для широкой публики.