Суррогат мечты

— Считайте меня хоть кем, — продолжал Сахаров, необычайно многословный сегодня, — хоть реликтом постсоветских времен, хоть демагогом, хоть людоедом, но я и только я несу ответственность за всю эту кашу, которую мы все в целом и заварили. Виноватых искать я не буду, ибо поздно, да и бессмысленно. Надо просто срочно принимать решения и реализовывать их, успевая спасти то, что еще можно. Иначе потом будет просто поздно. Представьте хоть на минуту, что будет, если хотя бы часть аппаратуры Института попадет в руки не тем, кому следует? Будет катастрофа, и притом не только экологическая. Так что в этой ситуации проще вместе с водой выплеснуть и младенца.

Поднял руку Эдик. Академик кивнул ему.

— Какова все же вероятность, что там окажутся живые люди?

— Ничтожна, — пожевал губами академик. — Крайне ничтожна. Человеческий организм просто не способен вынести то, что творилось в рождающейся Зоне на момент первых, самых мощных Выбросов. Уцелели, да и то условно, лишь те, кто отсиделся в бункерах. А бедолаги, бывшие на тот момент сравнительно недалеко от ЧАЭС, как, например, Институт, вообще не могли пережить Взрыв. Времени просто не хватило, чтобы скрыться в убежище…

Люди в кабинете замолчали, не глядя друг на друга. Гробовая тишина повисла в воздухе.

Утро занималось сырое, туманное, серое, как душа бюрократа, и тяжкое, как крестьянское похмелье. Липкая отвратительная сырость сползала в открытую настежь форточку, оседала каплями воды на стекле окна, грязного, липкого, сто лет немытого и затянутого по углам паутиной. На столе гордо высилась батарея пустых пивных бутылок. В углу же возвышались «снаряды тяжелой артиллерии» — три емкости из-под зловонного сивушного портвейна «три семерки», в народе прозванного «три топора».

Засаленная пепельница ощетинилась грудой вдавленных в нее с непонятной яростью окурков. В глубокой миске, открыв от удивления над собственной судьбой, плавал ржавый селедочный труп с выгрызенным полукругом куском спины. Тут же примостился обрызанный с обеих сторон кусок краковской колбасы, половинка луковой головки и хлебная краюха, уже подсохшая. Вонь в кухне стояла своеобразная: смердело перегаром, кислятиной, потными носками и нижним бельем сомнительной свежести. В это амбре вплетался изящным акцентом аромат псины, рыбного рассола, тухлятины и сортирного фимиама. Временами в уборной сам собой начинал хлопотливо и беспокойно бормотать вечно сочащийся водой из неисправного бачка унитаз.

Под потолком светила и покачивалась от сквозняка засиженная до крапчатого состояния мухами лампочка, не выключенная еще со вчерашнего вечера. Обои под потолком, потемневшие до неразличимости первоначального цвета, кокетливо скрутились в трубочки.

Во всей однокомнатной квартире, убогой, бедной, донельзя запущенной, царило такое же, как и на кухне, оголтелое свинство. Чувствовалось, что хозяин не только не следит за своим жильем, но вообще появляется здесь редко, устраивает бедлам и покидает логово снова на неопределенный срок. Именно так оно и было. Квартира дичала так же, как и человек. Если здесь и жил некогда домовой, то он давно уж махнул на безобразие волосатой лапкой, собрал пожитки и сбежал восвояси.

На расшатанном и лишенном одной ноги (ее заменил кирпич) диване зашевелилась огромная нелепая куча тряпья. Заворочалась, закопошилась да и распалась на несколько ветхих одеял и старую тканевую куртку. Миру явилось небритая опухшая физиономия и всклокоченная шевелюра, стоящая дыбом. Мутные глаза бессмысленно озирали загаженную комнату.

Иван выпростал ноги из тряпья, почесал колено, сел на диване, запустил пальцы в растрепанные волосы и тихонько завыл. Ему хотелось умереть — прямо здесь, сейчас, быстро и безболезненно. Смерть казалась ему наиболее логичным прекращением страшных похмельных мучений. Ну сколько раз он зарекался себе: нельзя пить! Нельзя! Нельзя! Хоть бы кто нашлепал его тапком по носу, как паршивого нашкодившего кота! Иван невыносимо болел с похмелья, причем сам знал о мучительном пробуждении после пьянки. И каждый раз обязательно напивался снова после возвращения из Зоны.

Вчера ходок днем аккуратно, тайком пересек Периметр, причем буквально под носом у патрульного джипа войск контингента, миновал полосу отчуждения, умудрился не подорваться на минном поле и канул в небольшую лесополосу. Двумя часами позже он уже стоял на автобусной остановке и ждал автобус до Города. Тюк с обычной человеческой одеждой ждал его в условленном месте, в так называемом схроне, и туда вместо спортивной сумки с барахлом легло ружье, подаренный автомат, бинокль, радиометр и прочее снаряжение ходока.

Придя домой, Иван спрятал в надежный тайник две добытые в Зоне находки, наскоро умылся и, взяв тканевую авоську — побирушку, отправился в магазин. Затарился там портвейном (за неимением водки) и несколькими бутылками пива. Из пищи для насыщения греховной плоти набрал хлеба, колбасы, селедки и почему-то дешевых шоколадных конфет развесом.