Суровые дни

Лавочникъ, въ сромъ кафтан, повязанномъ лиловымъ кушакомъ, толстый, и едва можетъ умститься на тарантас. Но теперь онъ ухитряется сидть бочкомъ, на поручняхъ тарантаса, а всё сиднье уступилъ такому же плотному, какъ и самъ онъ, сыну-бородачу, въ точно такомъ же пиджак, съ мучными мазками: всё равно, скоро дадутъ другую одежу. И попъ своего везётъ, незадавшегося Серегу, только что пристроившагося конторщикомъ въ княжеское имнiе. А вотъ и знакомый, любитель-рыболовъ, ещё вчера ловко зацпившiй на спинингъ окуня, земледлъ изъ Ташкента, гремитъ въ тарантас, углубившись въ газету. Онъ - прапорщикъ и детъ по призывной карточк получать деньги на обмундировку. А вотъ и ещё знакомая фигура - трактирщикъ съ полустанка. И онъ? Ещё вчера, всегда красный съ лица, всегда за частоколомъ бутылокъ, онъ сидлъ за трактирнымъ каткомъ, зоркiй на каждую копейку, хоть и поналиты и посоловли глаза. А теперь вотъ и онъ. Гд-то онъ раздобылъ подкрпленiя - и, видимо, въ боевомъ дух. Съ нимъ рядомъ мальчишка-племянник въ кепочк, - дтей у него нтъ, - вожжи у самого трактирщика, то-и-дло онъ встряхиваетъ ими, гонитъ съ трескомъ, лихо вывертываясь въ верениц телгъ, покачивается буйной спиной, отъ которой, безъ шеи, начинается круглая голова, и, нагоняя, кричитъ, встряхивая картузъ:

- По-бьёмъ!

У него остаются на жену и племянницу трактиръ и другой, на сдач, и дровяной складъ. Вс его хорошо знаютъ здсь: то-и-дло онъ дёргаетъ козырькомъ, и ему дёргаютъ и что-то кричатъ вдогонку, а онъ всё встряхиваетъ вожжами.

Въ городк будто большой базаръ, но не видно мшковъ и жбановъ, весёлой торговой суеты, привязанныхъ къ грядкамъ телятъ, лошадей за телгами, пёстрыхъ юбокъ, цвтастыхъ платковъ. Не видно пошатывающихся. Не гудятъ трактиры, нтъ поросячьяго визга и гармоникъ. Не подняты срыя оглобли. По широкой улиц-тракту, къ сторон казармъ, блую дорогу залило чёрнымъ людскимъ потокомъ: рядами снуютъ призываемые къ оружiю, толпятся въ кучахъ бабы, пытая лицами, стоятъ ожидающiя толпы мужиковъ. Уже сидятъ на «вольныхъ» картузахъ солдатскiя кокарды. Окрикомъ прорзая толпу, лихо стелетъ солдатъ-встовой съ попрыгивающей у бока сумкой. Ни тревоги, ни суеты.

Нтъ радости, но и нтъ тревоги. Старушечьи лица каменно-скрытны.

Подъ блыми платочками церковно-строги и поблли лица молодыхъ женщинъ; пытаютъ молчаливо-говорящими взглядами. Мужики-отцы хмуры. У нихъ, кто идетъ на войну, - ненаигранная выправка стойкости.

Да, съ такими именно лицами входятъ въ церковь.

Выгонъ за городкомъ - въ телгахъ, въ лошадиныхъ головахъ, въ дугахъ. Кучки народа на трав, ждутъ. Такъ бываетъ въ ожиданiи крестнаго хода. Вытоптано подъ одинокими берёзами: уже не первый день ждутъ. У казармъ отгорожена луговина, высятся шесты съ нумерами, стоятъ наскоро сколоченные помосты-столы, и ефрейтора, «старшiе», кричатъ командно:

- Восьмого года, разбирай ложки!

Прыгаютъ съ воли за городьбу, бгутъ подъ шесты. Густыми, солдатскими, голосами поютъ молитву подъ небомъ.

- Лапша у нихъ… Говядиной кормятъ!

- Каша блая… Будто макароны, въ шаечкахъ-то…

Заборъ закрытъ головами, платками. Бабы пытливо высматриваютъ, что тамъ дятъ. дятъ хорошо. Валитъ густой паръ отъ столовъ, и до луговинки несетъ по втру духомъ солдатскаго варева - лаврового листа и гвоздики. И сотни воронъ и галокъ сидятъ на крышахъ казармъ и тоже поглядываютъ на столы.

- Отмнили пока. Насъ, крестовыхъ, посл, черезъ недлю… - говоритъ хмуро бородатый ополченецъ баб. - Вотъ какое дло…

Стоитъ у своей телги и смотритъ на свои сапоги, и не разберёшь - доволенъ или недоволенъ.

- Слава теб, Господи… Да садись ты, подемъ… - отвчаетъ баба, дергая его за рукавъ и подбирая вожжи. - Да садись ты!

И видно по всему въ ней, какъ ей хочется скорй увезти его.

Двигаются телги, выбираются изъ рядовъ. Какъ-будто посвтлли лица на этихъ телгахъ. Картузы лише задраны и показываютъ наколотыя кокарды. Это отпущенные на побывку, на нсколько дней, - домой.

Уже два позда отошли. Куда - не знаетъ никто. Знаютъ только, что порядокъ большой.

Обступили жадно маленькаго кондуктора, съ испитымъ лицомъ, въ шинели съ отстегнутымъ хлястикомъ. Слушаютъ, наваливаясь на плечи.

- Скрозь гонимъ… по десятку поздовъ въ ночь. Такъ работаемъ… прямо, гономъ. Начальство само удивляется, откуда что! Насыпемъ туда наро-ду! Нтъ, насъ не берутъ. Немыслимое дло безъ насъ…

Съ втромъ доноситъ отъ станцiи вскрикивающiе гудки и рожки. На глинистой насыпи, за выгономъ, вывёртывается длинный-длинный товарный поздъ.

- Вся Россiя зашевелилась…

- Ночью антиреллiя прошла… сто вагоновъ!

- Сто-о ваго-новъ!

- Всё въ одну сторону жаримъ, не подгадимъ… - говоритъ кондукторъ; и гордо поднята его маленькая голова въ смятой, облзлой фуражк, и глаза болзненно-лихорадочно блестятъ. Видно, что только смнился, что давно не спалъ, а хочется ему быть на людяхъ.

Ни ругани, ни псни, - необычный видъ многолюднаго русскаго базара. Казёнки закрыты.