Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри

В ходе прений не просто всплыли новые данные: произошел самый настоящий и неожиданный поворот! 20 февраля 1990 г. вызванный судом свидетель, старшина Эмилио Росси, объявил ко всеобщему удивлению, что Марино впервые пришел в участок карабинеров Амельи 2 июля 1988 г., а не 19-го, как он указал на следствии. Старшина Росси объяснил, что поведение Марино показалось ему «странным», он был «взволнован и немного напряжен». Марино утверждал, что хочет говорить о некоем «деликатном» деле, начал рассказывать о собственной жизни, упоминая об «эпизодах определенной важности», имевших место в тот период, когда он состоял членом «Лотта континуа», двадцатью годами ранее. При этом он намекал, по-прежнему изъясняясь в весьма обтекаемых выражениях, на «особый факт», который, казалось, был «самым тяжким» и произошел в Милане. Старшина Росси связался со своим непосредственным начальником, капитаном Маурицио Мео, командующим ротой в Сарцане. Капитан Мео встретился с Марино, причем сделал это сразу же – в ночь со 2 на 3 июля. Сам Марино попросил, чтобы разговор состоялся после часу ночи, когда он заканчивал работать (летом он продавал с фургона блины, les crêpes, в Бокка-ди-Магра). Марино вновь рассказал весьма туманным образом о «тяжком факте, произошедшем в Милане». 4 июля (3-е число выпало на воскресенье) капитан Мео позвонил командующему подразделением и испросил разрешения отправиться в Милан, дабы обсудить этот случай с полковником Умберто Бонавентурой из оперативного отдела. 5 июля Мео виделся в Милане с Бонавентурой; в ночь с 5 на 6 июля он опять говорил с Марино в Амелье; ночью с 7-го на 8-е (и затем вновь ночью 13 и утром 14 июля) Бонавентура приезжал в Сарцану для встречи с Марино. Капитан Мео и полковник Бонавентура подтвердили все эти факты, добавив множество деталей, когда они были вызваны для свидетельствования в суд Милана 20 и 21 февраля (Dibattim., с. 1582–1635, 1690–1723).

Таким образом, по одному из решающих пунктов – о трудном начале собственных признаний – следственному судье Ломбарди и заместителю прокурора Помаричи Марино соврал. Сегодня мы знаем, что основному следствию, которое вели Ломбарди и Помаричи, предшествовала еще одна фаза длительностью 17 дней, во время которой Марино имел целую серию неформальных бесед в казармах карабинеров в Амелье и Сарцане. Об этих разговорах не сохранилось ни одного протокола или иного документального свидетельства. Однако и это еще не все. Вызывает удивление время бесед, почти всегда проходивших ночью: карабинеры объясняют это рабочим расписанием Марино, который, впрочем, как оказалось, не был занят по утрам. И потом – откуда такая забота о Марино? Так мы наталкиваемся еще на одну странную деталь, возможно еще более причудливую: несоответствие между крайне общим характером признаний Марино на этом этапе и интересом, который они вызывали у представителей все более высоких уровней иерархии. Сообщение Марино о «тяжком деянии, имевшем место в Милане» двадцатью годами ранее, о котором он сразу же «захотел рассказать начальству» (так говорит старшина Росси: Dibattim., с. 1583–1584), имело немедленные последствия. Капитан Мео поспешил встретиться с Марино, хотя в итоге все, чего ему удалось добиться, – это рыдания, уверения в раскаянии и пресловутое сообщение о «тяжком деянии, совершенном в Милане» (Dibattim., с. 1601). Не густо, конечно, однако достаточно, чтобы в ту же ночь вызвать из Милана такого человека, как полковник Бонавентура, специалиста по борьбе с терроризмом, одного из главных сотрудников генерала Далла Кьеза. Итак, Бонавентура регулярно занимался именно убийством Калабрези, однако это (сказали нам) просто-напросто совпадение, поскольку Марино открыл собственную причастность к убийству Калабрези лишь потом, на следствии, точнее 21 июля во время второго допроса, который вел заместитель прокурора Помаричи (Verb., с. 7 и далее).

Первые две встречи полковника Бонавентуры с Марино не принесли результатов. Во время третьего свидания полковник произнес примерно следующие слова (мы по-прежнему следуем за рассказом капитана Мео):