Судьбы крутые повороты

— Прекратите треп! — сердито бросил лейтенант и, увидев на полу продолговатую коробочку, выпавшую из рукава старинной поддевки, наклонился за ней. Но это была не просто коробочка, а кожаный чехол, в котором лежал морской кортик. Лейтенант поднес его к окну и прочитал вслух выгравированную надпись на плоской грани лезвия: «Сергею Николаевичу Вердину — за доблесть и отвагу».

Лейтенант обернулся к маме.

— Кем был твой отец в боях за Порт-Артур?

Не сразу ответила мама на вопрос лейтенанта. Закусив нижнюю губу, она мучительно припоминала, кем был ее отец в русско-японскую войну. Наконец, вспомнила разговор покойного отца с мужиками-соседями, когда ей было лет десять.

— Покойный папаша сказывал, что командовал какой-то конной разведкой, стало быть, при конях службу нес…

Лейтенант вложил кортик в чехол и положил его на стол рядом с Георгиевскими крестами.

Больше в сундуке, кроме двух давно выцветших и изъеденных молью настольных скатертей, женских полусапожек со сбитыми каблуками, кашемирового платка и поношенной пуховой шали, ничего не было.

Первое, что бросилось в глаза лейтенанту и низкорослому сержанту в горенке, это было висевшее на стене ружье.

— Марка? — спросил лейтенант и снял ружье с гвоздей, вбитых в бревна избы.

— А черт ее знает, что за марка. Мужик, что продавал, сказал: «японка». У нас, вроде бы, не делают двухзарядные.

— «Японка»?! — удивился лейтенант, вертя ружье в руках. — И где же ты ее приобрел?

— Да на базаре. У кундранского мужика. Да один ствол оказался никудышный, на двадцать шагов дробь рассыпает аж на полтора метра. По большей части, ребятишки с ней бегают на озеро. Мне-то и некогда, да и не любитель я.

— Интересно… — усмехнулся лейтенант, что-то прикидывая в уме. — Каким это образом японское ружье попало в такой захолустный поселок как Кундраны?

— Вот этого уж я не знаю. Может, кто с Японской войны привез.

— А случайно, не купил ли ты это ружье у кого-нибудь из проезжих пассажиров экспресса «Владивосток — Москва»? На том поезде ездят не только наши советские люди, но и япошки.

— Да вы что, Господь с вами… Шесть лет живу в Убинске, и ни разу ни с одним пассажиром с этого поезда словом не перекинулся.

В разговор, словно его ужалили, встрянул Хряков.

— Уж так и ни разу! Своими глазами видел, как однажды ты рвался в вагон-ресторан поезда. Хорошо, что проводница тебя с приступки пинком сшибла. Потом всю дорогу, аж до раймага, матом ее крыл.

— Так все-таки заглядывал в вагон-ресторан экспресса «Владивосток — Москва»? — с подковыркой спросил лейтенант, глядя то на отца, то на Хрякова.

Голос отца сел, и сам он как-то сразу сник.

— Каюсь, хотел купить жене коробку конфет, она мне вторую дочку родила, до этого у меня все шли сыновья. Проводница не пустила, спихнула со ступеньки.

— И с япошками не было контакта? Они, сам знаю, любят погулять по перрону в своих цветных кимоно.

— Шутите, товарищ лейтенант. Я и языка-то ихнего не знаю.

— Ну, ладно, — протянул лейтенант, — придет время — выясним. — Вернувшись в кухню, лейтенант положил ружье на стол.

— Припасы есть?

— Есть, — покорно ответил отец.

— Выкладывай на стол!.. Все, что есть — выкладывай!

Отец достал с полатей сосновый сундучок, обитый жестью, отомкнул навесной замок, откинул крышку.

— Все, что у меня есть.

— Забрать, — распорядился лейтенант.

Сержант, закрыв сундучок, положил на стол припасы, завернутые в кусок рогожи, рядом с ружьем.

Снова один за другим вернулись в горницу. На грубо оштукатуренном и во многих местах облупившемся от дождевых подтеков простенке, левее икон, висели вставленные в сосновые рамки два ровных ряда почетных грамот за ударный труд. Лейтенант сосчитал, шевеля губами:

— Восемь. Все твои? — повернулся он к отцу.

— Моих четыре. Остальные сыновей. Три — старшего сына. Одна — Ванюшки, третьего сына.

— А это что за Карл Маркс развалился в барском кресле? Ишь какую бородищу отрастил!

Лейтенант ткнул пальцем в застекленную фотографию, висевшую на стене.

— Папашка мой, — приглушенно ответила мама, — в двадцать третьем году снимался, в Тамбове.

— Его кресты-то царские?

— Его, — убито ответила мама.

— Купец или помещик при царизме?

— Да что вы, Господь с вами, двух лошадей и корову нажил лишь в двадцать втором году, а до этого кое-как концы с концами сводил. Два раза горел, всем миром помогали встать на ноги. Трое сыновей и четыре дочери.

— Рассказывай сказки, — насмешливо проговорил лейтенант. — При царе перед Георгиевским кавалером сам староста и околоточный по стойке «смирно» вставали. — Лейтенант желчно ухмыльнулся. — Бедняки да погорельцы сидели не на витых креслах, а на сосновых скамейках да на колченогих табуретках. А у батюшки твоего, смотри, какой музей. У Льва Толстого вряд ли было такое кресло.