Судьбе загадка

По выпученным глазам людей видно было, что эта минута и есть в их жизни самая главная, и если когда-то раньше припадали они к материнской груди, воровали, зубрили, мечтали, то все это они делали лишь ради того, чтобы в эту снежную ночь осаждать стонущий от непосильной тяжести поезд и в восторженном озлоблении царапать, щипать друг друга, пихать локтями, ругаться во все горло вдохновенно и бессмысленно. С отчаянием кричал кто-то:

– Продвиньтесь, гражданин, дайте прицепиться! Будьте настолько сознательны!

Гроздь человеческих тел повисла было, но от сильного толчка вдруг рассыпалась, вагоны поползли с нежданною быстротою, и только один счастливец остался-таки во мраке площадки, сел на свой мешок, буграстый от картошки, и погладил ушибленную ногу. При этом он обнаружил, что он упирается ею в чье-то бородатое и неподвижное лицо.

– Pardon, – сказал он и отдернул ногу.

Кто-то рассмеялся над ним во мраке.

– Monsieur est trop aimable![24] Или вы думаете, что под влиянием борьбы с безграмотностью мужички научились недурно калякать по-французски, «Eh bien, Климыч, etez-vous heureux аvес votre Агафья?»[25] Думаю, что заблуждаетесь! Видите, он и не пошевелился. А скажите вы ему – моя соседка разрешит мне так выразиться – ты чего разлегся, сукин сын? – услышит и подвинется.

Но лежащий, видимо, крепко спал, ибо и тут не пошевелился. Гражданин Мечтателев, разумеется, ничего не мог увидать в темноте, но упоминание о соседке приятно взволновало его в этом ползущем среди первобытного хаоса поезде.

– Лучший способ узнать человека, – продолжал голос, – это наблюдать его при посадке в поезд или в трамвай. Иной добродушнейший и компанейский малый над случайно раздавленным червем плачет и рассуждает о микрокосме, а когда садится в поезд – звереет, лица человеческого на нем нет, и дайте вы ему в этот миг нож, воткнет он его вам в спину и еще будет поворачивать его там наподобие штопора… Что на это скажет наша очаровательная соседка?

Гражданин Мечтателев с интересом ждал ответа, но его не последовало, словно и не было никого во мраке.

– Впрочем, в самом деле, ведь ночь, – пробормотал голос с некоторою как будто досадою, – а по ночам принято спать… Так, по крайней мере, гласит кодекс пансионов для благородных девиц! Вы в Москву изволите ехать?

– Да, в Москву!

– И я! Тянет! Все мы кричим вроде Чацкого: вон из Москвы, карету мне, карету… А как подадут карету… впрочем, я и вам мешаю спать своею болтовнею…

Он умолк. Гражданин Мечтателев ясно представил себе одинокую путешественницу, уставшую и томную, ему вдруг почудилось, что он сидит в экспрессе, медленно ползущем к сенготардскому перевалу, и что завтра утром, открыв глаза, он увидит внизу голубую страну – madonna mia! – кусок неба, упавший на землю, а рядом зевнет после сна и улыбнется ему одинокая путешественница…

Под равномерное постукивание вагона сквозь окоченевшие мозги поплыли сонные, бессвязные, сотни раз продуманные мысли – воспоминания, воспоминания, воспоминания – и уж ничего нельзя было понять, сон ли это был или действительность.

* * *

Когда говорилось «жизнь», то представлялось: море, огромное лазурное море – океан, при тропическом солнце блещущий, гладкая, как паркет, палуба, музыка, белые на фоне синего простора девушки… Целоваться хочешь – выбирай любую! А там вдали, словно облако, неведомая страна, у деревьев листья, как слоновые уши, цветы с лепестками, каждым из которых можно прикрыть отдыхающую в полдень возлюбленную… Когда заходит солнце, сразу вспыхивают все звезды, словно миллионы ракет вдруг рассыпаются по небу. Яркая, как солнце, луна выглядывает из-за леса. Голый раб бьет в серебряный гонг. «Господин! Великий Тотемака да простит мне мою дерзость, но время объятий наступило!» И возлюбленный лениво встает и скидывает лепесток с тела возлюбленной. А три рабыни садятся поодаль и поют заунывно:

Вы. безглазые духи ночи, облетайте эту поляну,
здесь обнимаются влюбленные…
Ветер, лучше лети в морс! Там ты нужен далеким
кораблям, а здесь ты треплешь кудри той,
чей возлюбленный ревнив, как пума.
Луна, уходи в темные ущелья! Там ты нужна одиноким
путникам, а здесь твои лучи смущают ту, которая…

– Петр Алексеевич, – говорил старческий голос, – кушать пожалуйте! Тетушка из себя изволили выйти! Рвут и мечут!

Петр Алексеевич Мечтателев вздрагивал, поднимал съехавшую с колен книгу, взглядывал в зеркало на свои горящие глаза и шел в столовую, где рвала и метала сухонькая, уютная старушка (на рояле училась играть у Дюбюка).

– Петя, – говорила она, – суп в третий раз подают… И как тебе самому не обидно! В другой раз я, право, рассержусь – будешь все холодное кушать!