Судьба открытия

Он шел и нес в душе ощущение чего-то необычного, ощущение радостной находки. Вообще каждая научная победа — хорошо, а здесь человеческая мысль сделала изумительный бросок вперед. Вот тебе и Лисицын Владимир!

Еще в бытность свою студентом в Горном институте Глебов все теснее связывался с миром заводских рабочих. Участвовал в их стачечной борьбе, вел марксистские кружки. Именно тогда, в пору бурных споров и объединения кружков, к Глебову явился только-только поступивший в институт Лисицын.

Беда была с ним. В окружавшей Глебова среде он выглядел совершенно чужеродным. Самолюбивый, замкнутый, с какими-то нелепыми прожектами, туманными идеями, он как бы молчаливо искал дружбы и в то же время без особого сочувствия смотрел на глебовские конспиративные дела. Естественно, что Глебов тогда отстранился от него. Той же зимой они совсем расстались: Глебова исключили из института, выслали в Сибирь.

Так было в прошлом. Ну, а теперь…

Вот дождь какой противный!..

И надо же Лисицыну теперь к великолепному открытию, к блестящей схеме промышленного фотосинтеза пристроить утопические выводы!. Будто, превращая дым в крахмал и сахар, люди могут повернуть историю… как он говорит?.. «на путь всеобщего благополучия».

Дождь не унимался. Шквальный ветер становился все сильнее. Одежда Глебова, мокрая насквозь, отяжелела, липла к телу ледяным компрессом. Он шел и думал, что напрасно он все последние годы не уделял внимания Лисицыну, что в беспомощности, заблуждениях и одиночестве Лисицына он отчасти тоже повинен.

На сердце у Глебова было неспокойно.

Он пересек пустырь. Показались еле видные контуры покосившихся лачуг, высокий силуэт столетней вербы. Ближе остальных — приземистая хижина. В окнах света нет.

Глебов подошел к двери, поднял руку, чтобы постучать, и медлил. Спят, наверно: и сам Герасим, и жена его, и ребята — шестеро, мал мала меньше. Расстелили шубенки на полу, подушки — по одной на двоих — в ситцевых наволочках. Улеглись все дружной кучкой. Проснутся сейчас, захлопочут. Как ни протестуй, поставят самовар. А Герасиму — к пяти часам на работу. Прямо совестно…

Спустя минуту Глебов все же постучал.

На крыльце было немного легче — здесь только сбоку обдавало брызгами. Непогода выла. Поскрипывали ветви вербы.

Пришлось еще раз постучать. Лишь тогда из-за двери откликнулся сердитый мужской голос:

— Кого надо?

— Откройте, Герасим Васильевич, это я, Павел.

— Кто?

— Глебов, говорю.

— Павел Кириллыч? Да неужто вы? — Голос сразу стал приветлив, дверь распахнулась. За ней в теплом сумраке, отступила в сторону чуть светлевшая в одном белье фигура. — Заходите, Павел Кириллыч, родной! Да гляди — промокли до нитки!

…Время было — далеко за полночь.

Над Петербургом плыли штормовые тучи, дул резкий ветер с Финского залива, и потоки дождя падали, казалось, не сверху, а неслись горизонтально, хлестали с тяжким шумом по стенам домов, по куполам церквей, по дворцовым колоннам.

Даже последний извозчик распряг свою лошадь.

По одной из улиц, всегда многолюдной, но точно вымершей теперь, крупными шагами шли двое. Оба кутались в непромокаемые плащи-макинтоши.

— Погодка! — сказал один из них.

— Погодка — да! — ответил второй.

Они опять прошли с полквартала молча. Потом первый спросил:

— Вы полностью уверены?

— Это в чем?

— Ну, в том, кого он принял у себя в квартире.

— В том-то и дело — только подозрение, — заговорил второй, помедлив. — Дежурный наблюдатель сомневается. Плохо знает в лицо. А упустить удобный случай жалко. Да и пора, в конце концов. И генерал сердится. Ногами давеча затопал.

— Смотрите: ошибетесь. Зря спугнете.

— А мы сделаем, что не ошибемся. Удастся вместе с ценным зверем — очень хорошо. Двух зайцев сразу — ну, чего бы лучше? А на худой конец…

— Испытанное, что ли, средство применить хотите?

— Да, на худой конец — по-дружески вам говорю — испытанное средство. Пора, нельзя тянуть.

Ветер стал порывистым. В паузах, когда он затихал, было слышно, как на тротуарах льется, булькает и хлюпает вода.

Двое в непромокаемых плащах свернули за угол и скрылись в подъезде.

3

Лисицын этой ночью тоже долго не ложился спать. Проводив Глебова, он бродил без цели по своей лаборатории, трогал приборы на столах, разглядывал жидкости в колбах.

Ему вспоминалось, сколько раздумий, сколько забот, сколько тонких соображений вложено здесь в каждую мелочь — в каждый изгиб стеклянной трубки, в каждый забитый в стену гвоздь. А что же говорить о главных приборах — о фильтрах! Не меньше сотни раз он возил их в мастерскую — то исправить одно, то изменить другое. Устройство фильтров улучшалось из года в год. Вот они, сияющие зеленью. Они как родные, словно близкие друзья. И все в лаборатории… Там — вакуум-насос, здесь — газометр с системой дозировки газа, тут — установка для экспресс-анализа. Неразрывные части сложнейшего целого. Бесчисленные месяцы труда. Да разве можно все покинуть? Будь она неладна, эта заграница!