Судьба открытия

— Вот что, Марина Петровна: когда вернется твой Поярков, — строго сказал околодочный, — вели — здесь жена платок прислала покрасить. Пусть из уважения… — Он показал на сверток: — Я тебе оставлю. Полинял малость. Розы красные пусть красным, а которое зеленое — пущай зеленое… Ну, налей еще стакан… Благодарствую. Понятно тебе? Ценный, значит, скажи ему, платок. Пусть красит бережно. Вот так, значит. И сама за платочком присмотри.

Платок продолжал лежать у Марины Петровны, а Лисицын спустя неделю пришел в горноспасательную станцию к инженеру Терентьеву. С собой у него был только небольшой чемодан; там — пара белья да тетрадь с расчетами; остальной багаж он сдал на хранение в Харькове, где пересаживался с поезда на поезд.

— Помню вас, батенька, в этаком сюртуке, — говорил, облокотись о стол, Терентьев. — Цилиндр на вас чопорный был. И сами вы… Знаете, я побаивался вас иногда. С третьего курса побаиваться начал, еще до тех пор, как вы цилиндр себе купили. У-у, да кто бы теперь узнал в вас прежнего Лисицына!

— Прошу — Поярков я, — шопотом сказал Лисицын и оглянулся: дверь, кажется, закрыта, и в комнате они — вдвоем.

— Да-да-да, простите… Ай, батенька, что делается! Ну, перебил вас, виноват, рассказывайте дальше.

Терентьев подпер ладонью щеку и сочувственно смотрел Лисицыну в лицо. Тот, вскинув брови, резко спросил:

— Мне, беглому каторжнику, можете помочь? Прямой вопрос, и отвечайте прямо. Нет так нет. Не обижусь.

Терентьев еле заметным движением выпрямился.

«Эх ты! Жалко, разболтал тебе зря», подумал Лисицын.

Он встал со стула, подошел к открытому окну. Перед окном за крышами домов чуть дымились — видно было, ветром сносило дым — большие терриконики, высокие, как египетские пирамиды, кучи поднятой из-под земли породы. Небо, затянутое знойным туманом, казалось закопченным стеклом, через которое просвечивает солнце. Рядом с террикониками — шахтные копры. До них далеко, а видно — мелькают спицы вертящихся наверху колес. Лисицын подумал, что встречал мало стальных копров, когда ездил по рудникам в студенческие годы. А десятки рудников объездил тогда. О практике заботился, время было несчитанное.

— Какой вы хотите помощи? — спросил наконец Терентьев.

Лисицын вернулся на прежнее место, тяжело уселся на стул. Пытливо взглянул на Терентьева и, взвешивая каждое слово, начал говорить:

— Я сказал «а», должен сказать «б». О моих исследованиях я вам упоминал. Не прогневайтесь — не объясняю пока, в чем они состоят. Для этого и времени нужно много, и не так это существенно сейчас. Когда-нибудь… Дело, поверьте мне, для миллионов бедных людей чрезвычайное. Так вот, чтобы закончить опыты, я нуждаюсь в двух вещах. Во-первых, хочу быть на службе, получать деньги. Ведь все-гаки я горный инженер. Не смею, конечно, сравнивать себя с вами, Иван Степанович, у вас многолетняя практика, но все-таки… Потом, ищу тихий уголок… ну, комнату, небольшой закрытый двор, немного электрического тока. И чтобы, конечно, никто не вмешивался в мои опыты. Вот, собственно… Вы меня поняли?

Терентьев покачал головой, сказал почти шопотом:

— Ах ты, задача-то какая! — и задумался.

У окна жужжала муха.

— Говорите прямо, — волнуясь, повторил Лисицын. — Если не можете помочь, так не можете. Не ищите, пожалуйста, оправданий.

— Да никаких я оправданий не ищу! — сказал Терентьев, точно прикрикнул на Лисицына. Поднял на него взгляд; в то же время достал из кармана платок, стал вытирать себе шею — жарко было в комнате. — А вот, батенька, на такой трудный вопрос ответьте: диплом у вас имеется? Да на какую фамилию? Документ, что вы — горный инженер?

Где-то близко частыми тревожными ударами зазвонил колокол. Из-за двери донесся топот, дверь без стука распахнулась.

— Иван Степанович, пожар на «Святом Андрее»! — доложил, вбежав, усатый человек в черной куртке. — Верховой прискакал — люди остались на горизонте «Сто тридцать». Семеро, что ли.

Лисицын вышел из комнаты следом за Терентьевым и сразу почувствовал себя будто невольным свидетелем события. Представил, как в подземной темноте мечутся эти семеро и как по тесным выработкам — никуда в сторону не уйдешь — ползет, надвигается на них плотный ядовитый дым.

Иван Степанович пробежал по коридору, спрыгнул с крыльца.

На дворе загрохотали колесами большие крытые фургоны, выкрашенные серой масляной краской, с окошечками по бокам. В каждый было запряжено по паре лошадей. Спасательная команда — человек семь или восемь — суетилась тут же: торопливо укладывали свертки брезента, носилки, ящики.

Через несколько минут оба фургона, тяжело раскачиваясь, выехали за ворота. В окошечко одного из них выглянул Иван Степанович, улыбнулся на прощанье, показал что-то Лисицыну жестом — Владимир Михайлович жеста не понял. На дороге заклубилась пыль, и фургоны скрылись в ней.

По опустевшему двору проковылял, припадая на левую ногу, чернобородый конюх. Он не спеша закрыл ворота, подошел к Лисицыну, снял перед ним картуз.

— Заведующий наш, — сказал он, почему-то усмехнувшись, — велели вам до них на квартиру итти.

Лисицын спросил его: