Судьба открытия

Небо было покрыто дымкой; оранжевый диск солнца, казалось, приблизился к земле, окутал ее душным туманом. За зданием лаборатории над коксовыми печами полыхало пламя. Пахло горящим каменным углем.

Человек в выцветшей рубахе нес ведро с водой. Шел он, наверно, издалека: на поверхности воды, чтобы не расплескалась, плавала круглая дощечка. Он ступал тяжелыми шагами, опустив голову. Рубаха обтягивала его широкие плечи, местами промокла от пота.

«Разве у него спросить?»

— Не знаете, где можно снять комнату? Мне нужно дня на три.

Прохожий, прищурившись, посмотрел на чемодан, на форменную тужурку, фуражку. Зберовский догадался и объяснил:

— Я студент. Коксовыми печами интересуюсь.

— A-а, на инженера учитесь!

Толстые губы прохожего чуть шевельнулись в улыбке. Он вытер ладонью потный лоб, поставил ведро на утоптанную глину, тут же взял его в другую руку.

— Вам бы у своих спытать. Почище будет, побогаче.

Весь он был мускулистый, грузный; светлые усы свисали вниз, как клыки у моржа. Бережно поддерживая ведро, он снова зашагал по улице.

— Может, посоветуете? — жалобно заговорил Зберовский, стараясь итти в ногу с ним, заглядывая ему в лицо. — Хоть угол какой-нибудь, вещи положить на время.

Рабочий молча посмотрел на студента, а шагов через десять сказал:

— Ну, зайди ко мне в хату, коли нужда. Коли не брезгуете — потеснимся.

Дряхлая бабка, закутанная в черный порыжевший платок, сидела на скамье. Рядом с ней, поджав под себя лапы, лежал серый кот и смотрел почти осмысленно, с любопытством. Хозяин пригладил пальцами растрепавшиеся волосы, усмехнулся, кивнул на кровать за ситцевой занавеской:

— Кровать вам. Сами мы кто на печке, кто в чулане: дело летнее. А жена, стало быть, в деревню уехала.

Он подошел к глуховатой бабке, показал на Зберовского и крикнул:

— Они, маманя, к нам постоялец!

Четыре дня Зберовский провел у коксовых печей, делал записи, составлял эскизы. По вечерам, голодный и грязный, приходил в слепленный из глины домик с побеленными стенами. Бабка наливала ему миску борща. Усатый хозяин появлялся из чулана — днем он спал после ночной смены, — сворачивал толстую махорочную папиросу, закуривал, подсаживался к столу и спрашивал, потирая заспанные щеки:

— Притомился?

Однажды Гриша ему сказал:

— У вас, Василий Тимофеевич, не коксовое производство, а коксовый грабеж, если можно так выразиться. Самые ценные продукты, что есть в каменном угле — лекарства, великолепные краски, духи, взрывчатые вещества, — все сгорает над печами. Кокс получаете — другие сокровища гибнут без пользы. Капиталы пропадают, состояния. Смотреть обидно!

Василий Тимофеевич слушал, дымил махоркой и вдруг зло рассмеялся:

— Обидно, говоришь?

— Хищничество, — подтвердил Зберовский.

Василий Тимофеевич глядел без улыбки. Даже брови его нависли, на лоб набежали складки.

— Ты вот что, парень, — сказал он, навалившись тяжелыми руками на стол. — Тебе оно, конечно, обидно. А нашему брату капиталы жалеть не приходится. Горят? Слыхал уже. Ну и пущай горят! Мне без интереса это самое.

— Да как же не интересно? Вы на печах работаете?

— Работаю! Ага, работаю! И грабеж у нас не ко́кусный, по всей форме грабеж! Штраф в получку — девять рублей, не знаю за что. В угле остался динамит, патрон… каталю Полещенко глаз выбило, его же за это уволили. У соседа сын помер, животом болел. Ты чуешь? Себя жалеть надо, людей жалеть! Э-э, — протянул он, поднимаясь на ноги, — вам все равно без понятия!

Зберовский почувствовал на себе колючий, неодобрительный взгляд. Он покраснел и тоже встал из-за стола. Подумал: «Странно рассуждает. Никакой логики! Сердится, что его оштрафовали, будто виноват в этом я. Ладно, смешно оспаривать нелепости».

Когда стемнело, он долго стоял во дворе; повернувшись спиной к зареву печей, смотрел на звездное небо.

Летом в Петербурге нет таких звезд. Вон — Кассиопея, как пять сверкающих бриллиантов; Вега мерцает, переливается всеми цветами радуги. В той стороне, где Вега, — Зоя живет. Спит она сейчас? Нет, еще не спит. Завтра можно ехать к ней. В конторе обещали, дадут лошадь. Несколько дней побыть у Зои, а потом — до осени. Осенью они в Петербурге снова встретятся. Будут сидеть вечерами вместе, будут в театр на галерку ходить. «И как хорошо жить на земле! Зачем люди, — в мыслях Зберовского мелькнули строгие глаза квартирного хозяина, — не хотят проникнуться этой радостью, видят в жизни одно неприятное?»

Утром его разбудили громкие голоса. Василий Тимофеевич пришел с работы; с ним пришел другой такой же крупный, плотно сложенный человек. Они и лицом были похожи друг на друга: оба — словно грубо высеченные из коричневого камня, с наклеенными пучками светлых бровей и усов.

Зберовский выглянул из-за занавески. Хозяин мылся у жестяного рукомойника. Гость, повернувшись к бабке, кричал:

— По холодку! По холодку способней итти… утречком!

На бабкиных щеках, напоминавших сушеную грушу, от улыбки шевелились морщины. Она стелила на стол праздничную скатерть и часто посматривала на гостя. А тот уселся на скамейку и заговорил, продолжая, по-видимому, раньше начатый рассказ: