Судьба открытия

Он стоял на крыльце, вслушиваясь в ровный шум дождя. В памяти пронеслось: была сестра Ксеня, был Петр Ильич — ее муж, железнодорожный техник. Какие хорошие к ним ходили люди! И вот Герасим Васильевич один остался. Один, кажется, единственный в живых, как бы ниточка, что протянута от него, теперешнего Глебова, к милому домику у реки… Птица кричала на другом берегу, бледное ночное небо, и Азарий Данилович, школьный учитель, рассказывал о борьбе за человеческое счастье. А Герасим тогда работал кочегаром на паровозе у Петра Ильича. Был краснощеким простодушным деревенским парнем…

Холодная струя текла по спине. Глебов снова поднял руку и наконец осторожно постучал. Заспанный, хриплый бас спросил за дверью:

— Кого надо?

— Откройте, Герасим Васильевич, это я, Глебов… к вам.

— Кто?

— Глебов, говорю.

— Да Павел Кириллыч, неужто вы?

Дверь рывком распахнулась, за ней появилась светлая, в одном белье, мужская фигура.

— Дождь-то… Павел Кириллыч, да гляди — промокли совсем!

В это время — было далеко за полночь — над Петербургом плыли черные, тяжелые тучи, дул резкий ветер с Финского залива, и потоки воды падали, казалось, не сверху, а неслись горизонтально, хлестали с непрекращающимся шумом по стенам домов, по скатам крыш, по заборам и телеграфным столбам.

Даже извозчиков нигде не было видно.

По одной из улиц, всегда многолюдной, теперь словно вымершей, крупными шагами шли двое. Оба кутались в непромокаемые плащи — макинтоши.

— Погодка! — сказал один из них.

— Погодка — да! — ответил второй.

Они опять несколько минут шли молча. Потом первый спросил:

— Вы абсолютно уверены?

— Это в чем?

— Ну, в том, кого он ночевать к себе пустил.

— В том-то и дело — не абсолютно, — заговорил вполголоса второй. — Дежурный наблюдатель сомневается. Плохо знает в лицо. А упустить удобный случай никак нельзя — жалко. Пора же, в конце концов. И генерал сердится. Ногами давеча затопал.

— Смотрите: ошибетесь. Зря спугнете.

— А мы сделаем, что не ошибемся. Удастся вместе с ценным зверем — очень хорошо. Двух зайцев сразу — куда как хорошо, чего бы лучше? А на худой конец…

— Испытанное, что ли, средство применить хотите?

— Да, на худой конец — по-дружески вам говорю — испытанное средство. Пора, нельзя тянуть.

Ветер стал порывистым. В промежутках, когда он затихал, было слышно, как на тротуарах льется, булькает и хлюпает вода.

Двое в непромокаемых плащах свернули за угол и скрылись в каком-то подъезде.

Лисицын этой ночью тоже долго не ложился спать. Расставшись с Глебовым, он бродил без цели по своей лаборатории, трогал приборы на столах, разглядывал мутные жидкости в колбах.

Ему вспоминалось, сколько забот, сколько раздумья, сколько тонких соображений вложено здесь в каждую мелочь — в каждый изгиб стеклянной трубки, в каждый забитый в стену гвоздь. А что же говорить о главных приборах — о фильтрах! Трудно подсчитать: сотни раз он возил их в мастерскую к стеклодуву — то изменить одно, то исправить другое. Фильтры улучшались из года в год. Вот они, сияющие зеленью. Они — как родные, словно близкие друзья. И всё в лаборатории… да как же обойтись без этого? Там — вакуум-насос, здесь — газометр с системой дозировки газа, тут — установка для экспресс-анализа. Все это — неразрывные части сложнейшего целого, которым веришь, которые не подведут и не обманут. Все это — его, Лисицына, мысли, бесчисленные месяцы упорного труда. Да разве можно все это покинуть? Какая там, будь она неладна, заграница!

Здесь, на подоконнике, шесть лет назад удался первый опыт. Примитивный опыт, просто на солнечном свету. А как тогда солнце светило! И даже теперь, недавно, весной: пригрело солнце — на тротуаре дети начертили мелом «классы», стали прыгать на одной ноге — забавно и хорошо. И вот Петербург. На набережной вздымается бронзовый всадник. Что будет за жизнь, если не видеть хоть изредка этого всадника? Нева, каналы, мосты. Барки с дровами. Толпа на улицах. Стоит захотеть — вокруг русская речь. Да разве можно променять это на какие-то постылые — кто их знает — чужие края?

Нет, думал он, на новом месте, на чужбине, и работа не пойдет. Глупо бросать все из необоснованной боязни. Смешно: жуликов испугался! Такая лаборатория — он снова посмотрел, остановил взгляд на главных приборах, на умной путанице стеклянных трубок, электрических проводов, — все это оставить, разрушить… Нет, нельзя, ни за что!

«Глебов все-таки странный. Он — другое дело. Он с революцией связан. Но зачем меня мерить тем же аршином? Почему я должен куда-то скрываться? Так завтра ему и скажу. Микульский, говоришь? Чепуха! Ну, больше надо осторожности. И уже вовсе нелепо: какой кому будет вред, кому помешает, если пища станет дешевой? Зря это он. Глупость».