Судьба открытия

Шли тяжелые бои у Сталинграда.

Осколком русской мины Гансу Вурсту выбило глаз. Однако он не опечалился — он, кажется, обрадовался такому обстоятельству. Его увезли в госпиталь в Донецкий бассейн, в один из рудничных поселков. Тут, предвкушая скорое возвращение в Германию, Вурст распевал:

Нема́ курки, нема яйки;
До свидания, хозяйки.
Нема водки, нема ви́на,
До свиданья, Украина!

Хорошо было, думал он, только в начале войны. Вот было отлично! Смешно: «Пу, — скажешь, — матка!» и погрозишь автоматом. А русская баба так и присядет. Побледнеет. Потом скажешь ей: «Яишен! Ферштейст? Момент!» Нет, улыбнулся он, пусть теперь другие воюют. Глаз так глаз. Подумаешь! Смешно! Нет, даже живот тогда болел: слишком много ели. Курт похоронен под Луганском, Карла закопали под Миллеровом… А он, Ганс Вурст, поедет домой. Пускай будет так. Это к лучшему… Домой — приятнее, чем под Сталинград. Куда приятнее!

— «Нема курки, нема яйки…» — пел он и шел по рудничному поселку.

Из окна на него посмотрел офицер, человек с лицом бульдога, с сизыми мешочками отвисших век.

Офицер увидел: за окном — часовой, как всегда; вдалеке — развалины взорванного здания; серое небо, вот-вот дождь пойдет — осенний, наверно мелкий, может быть со снегом; деревья, без листьев уже, раскачиваются от ветра; по грязному тротуару вразвалку шагает солдат с перевязанным глазом, размахивает руками, поет что-то.

«Из госпиталя. Непорядок: дисциплина среди раненых… Вам, герр Крумрайх…» подумал офицер, но тут же благодушно махнул рукой: пусть, пусть себе! И отвернулся, и сам замурлыкал какую-то песенку:

Вен их ин да́йне а́уген зе́е…

Во рту у него поблескивал золотой зуб.

Для отличного настроения у Крумрайха были веские причины. Недаром он говорил в дни своей молодости: «Россия — страна чудес».

Теперь ему, собственно, никакого дела нет ни до боев под Сталинградом, ни до этих пьяных солдат. Даже веет равно, думал он, победит фюрер или не победит. Лично ему, Крумрайху, не надо уже пространств на востоке. Он свое взял. Он уже победил!

«Тут не нужны высокие принципы. Вот тебе, рыжий варвар! Вот тебе!»

Крумрайх, торжествуя, несколько раз стукнул ногой по полу, будто втаптывал кого-то в грязь.

Потом взглянул в круглое зеркальце на столе. И вдруг поморщился.

«Похудели вы, постарели за эти месяцы, Готфрид!» Восемь месяцев длилась работа на «Святом Андрее». Как были ленивы военнопленные, тупы, упрямы — истинные русские мужики, казалось ему. Все это в прошлом, к счастью. А как был недоволен господин гаулейтер! «Получит ли Германия ваш уголь в конце концов?»

Да, вспомнил Крумрайх, все, все пришлось преодолеть.

Все это в прошлом.

То стали нужны паровые насосы — бадьей из шахты воду не откачаешь скоро; то самому уже не верилось, что записная книжка уцелела под землей. Временами казалось: пустая затея. Но он пугался такой мысли. Нет, говорил он себе, разве можно? Нет, тысячу раз нет! Тут очень крупная ставка в игре. Представить только: мировой концерн, синтетический сахар и хлеб. Как отказаться от мечты своей, от сказочных богатств, которые мелькают где-то близко?

Бывало по ночам ему снился мертвый штейгер, протягивал руки, хотел задушить. Крумрайх тогда вскакивал с постели, потный, дрожащий; подавляя ужас, надевал шинель и тут же, ночью, ехал на «Святой Андрей»: вдруг шахта снова обрушилась, вдруг возникло неожиданное новое препятствие?

«Подпустит ли к себе?» думал он с тоской и суеверным страхом.

Что ни день, надо было изощряться в выдумках, понуждать военнопленных к труду, большую помощь в этом оказал унтер-офицер Габлер, опытный в обращении с пленными человек. Тех, кто плохо работал, он даже в зимнюю стужу водил на работу совсем голыми; но ни лишение одежды, ни самые жестокие побои, ни угроза виселицы — ничто не могло побороть упорства русских. «Кроме того, — думал Крумрайх, — они почему-то слишком часто умирали. Назло, — вздыхал он, — мужики ленивые, назло!»

И в лагерь на «Святой Андрей» приходилось каждый месяц брать новую партию пленных.

Наконец — это произошло пять недель тому назад — настал самый счастливый в жизни Крумрайха миг.

Чувствуя, что под ним подгибаются ноги, что сердце сжалось и нечем дышать, он схватил, вырвал из рук Габлера бурый от ржавчины прямоугольный, как плоский кирпичик, предмет.

«Вот какой… Вот… Да он не маленький! Да он тяжелый!»

Трясущимися пальцами ощупывал футляр.

С одной стороны, сбоку, на футляре был слой черной пыли. Когда он ковырнул эту пыль ногтем, под ней появилась полоска затвердевшего желтоватого парафина. Соскоблив парафин перочинным ножом, он увидел чистую, не ржавую железную крышку; из-под нее высовывалась резиновая прокладка, ставшая такой твердой, что резина только постукивала о лезвие ножа.

«Плотен! Цел!»

Крумрайх тогда пискнул по-заячьи — Габлеру еще не приходилось видеть своего начальника таким взволнованным, — прижал к себе футляр и кинулся прочь со «Святого Андрея». И больше с тех пор на «Святом Андрее» не бывал.

«Само небо отдало вам…»