Судьба открытия

Сколько же лет с тех пор прошло? Был он тогда молодым — о, молодым, очень молодым еще инженером. Накануне войны… значит, двадцать с лишком, с каким еще лишком, лет тому назад. А как русским языком тогда владел! Достоевского в подлиннике, Мережковского читал! Да, было это все… И все это оказалось на страницах справа. С тех пор, собственно, и началось.

«Мертвый рыжий варвар, этот скиф. Когда он перестанет совать нос в мои дела? Проклятье!»

Крумрайх был суеверен.

С тех пор, думал он, все и началось. Так и посыпалось одно за другим: во-первых, Эмма, узнав, что он не привез из России обещанного богатства, вышла замуж за Генриха Краузе — у того было поместье под Кенигсбергом; во-вторых, в первый же день войны, в июле девятьсот четырнадцатого, фирма «Дрегер» сообщила, что в услугах инженера, знающего русский язык, она более не нуждается; в-третьих, его призвали в солдаты и послали на западный фронт — там понадобились люди, умеющие работать с газовыми баллонами; в-четвертых, умерла в Гамбурге тетка и оставила наследство не ему — он ждал этого наследства много лет, — а его двоюродной сестре, и без того богатой Шарлотте; в-пятых, когда на Ипре повернул ветер, он чуть-чуть не попал в волну ядовитых газов — чуть-чуть не отравился насмерть у своей же собственной газобаллонной батареи; в-шестых…

Правда, вспомнил сейчас Крумрайх, и на страницах слева записано: во-первых, Генрих Краузе, лейтенант флота, тоже ушел на войну; во-вторых, русские потопили подводную лодку, которой Генрих командовал. И овдовевшая Эмма наконец — это случилось после войны — вышла замуж все-таки за него, за Готфрида Крумрайха. Но разве могут эти скудные радости перетянуть чашу весов, уравновесить огромный список его неприятностей?

«Как вам не повезло в жизни, герр Крумрайх!»

Он опять взглянул на часы: до отправления поезда осталось минут тридцать. Постучал согнутым пальцем по крышке стола:

— Кельнер, еще кружку пива!

И снова протяжно вздохнул.

Эмма оказалась владелицей поместья около Кенигсберга. Значит, и он, Готфрид, оказался владельцем.

Только — бог мой! — до чего несправедлива судьба! Ведь поместье-то дохода почти не приносит! Хоть плачь, хоть бей себя кулаком по голове; и год от году все хуже. А разве он глуп? Разве он ленив? Нет, тут капитал нужен, — о, если бы вложить в поместье капитал! Однако почему же другие немцы, скажем Рудольф Рихтер, Ганс Штельбрехт или хотя бы этот заика Вергау, — почему они разбогатели, почему у них и акции, и собственные заводы, и миллионные, надо думать, состояния? Неужели дело лишь в том, что они сумели ближе стать, войти в доверие к самому фюреру?

Да, и здесь ему не повезло. Вергау, например, пришел к национал-социалистам задолго до победы Гитлера, а он, Готфрид, получил членский билет, когда фюрер был уже у власти. Это совсем другая вещь! Вспомнить только — мороз по коже, — как Вергау получал еврейское имущество: даром, совершенно даром!

Крумрайх опять вздохнул. И главное, неизвестно, что помешало ему стать членом партии Гитлера гораздо раньше. Ведь он — в тридцать втором году или, пожалуй, в тридцать первом — слышал одну из речей фюрера еще в тесном помещении бильярдной на Кайзерштрассе. Понравилось даже тогда. «Германия, проснись!» выкрикивал Гитлер, выбрасывая руку вперед; а он же, Готфрид — злой рок удержал от этого шага, — не остался там вместе с Вергау и Штельбрехтом. Как все могло быть хорошо! Не прошли бы мимо ценности какого-нибудь еврея. Или нескольких евреев. Надо было постигнуть. Постигнуть в свое время…

«О, доннерветтер, несчастье мое!»

Он выпил последний глоток пива. До отхода поезда оставалось ровно десять минут.

Крумрайх поднялся, посмотрел — пятно на брюках подсохло, надел шляпу, взял чемодан. Бросил на стол монетку для кельнера — она звякнула — и деловитой походкой пошел на перрон.

Из-за стеклянной крыши было видно, какое серое сегодня небо, какие облака нависли над Берлином, как непрерывно сеет этот мелкий дождь.

Поезд стоял на первом пути.

«Партия вас испытывает, герр Крумрайх. Сколько поручений! Ну что же, и не ошибутся. Они увидят, с кем имеют дело. Да, они поймут: он — не чета косноязычному Бергау!»

Притронувшись к пиджаку на груди, к тому месту, где в кармане лежат документы и деньги, он улыбнулся — сверкнул золотым зубом. Подумал: вдруг после этой поездки судьба его примет другой оборот? Нет, русский язык он еще не забыл. Вдруг он выйдет из-под власти злого рока? Как это было бы замечательно! А в кенигсбергское поместье вложить хоть двести-триста тысяч марок… ну, пусть полтораста тысяч. Да! Всего полтораста тысяч!

Вот наконец граница. Пограничная станция Шепетовка.

— Турист? — спросил пограничник в фуражке с зеленым верхом, перелистал бумаги и посмотрел иностранцу в лицо.

— Да, да, турист! — заговорил иностранец торопливо. Заговорил — пограничник обратил внимание — по-русски. — Турист, а по-русски сказать — интурист. Я очень есть интересовался новый жизнь. Новый, светлый жизнь в Советский Союз. Да, надо — новая жизнь. Женский род. Позабыл немного. Или — новой жизнью. Творительный падеж. Это верно есть так?