Судьба. Книга 4

Оразсолтан-эдже благодарно покивала, поблагодарила. Узук тоже сказала спасибо, глянула на Черкез-ишана, на мать и чуть заметно улыбнулась. Улыбка была загадочной, для Черкез-ишана непонятной и потому — волнующей. Может, оно и к лучшему, что непонятно. Если закрытый сундук тяжёл, не торопись утверждать, что в нём золото — может быть, там камни лежат.

— Пейте на здоровье, — сказал Черкез-ишан.

Когда за ним закрылась дверь, Оразсолтан-эдже с чувством сказала:

— Хороший человек ишан-ага, деликатный, сразу видно, из какого рода.

— А отец его какого рода? — съязвила Узук.

— Быть бы мне жертвой и отца и сына, — откликнулась Оразсолтан-эдже. — Оба они святые, нельзя о них говорить плохо.

— Помнится, когда вы с тётушкой Огульнияз-эдже приходили за мной к ишану Сеидахмеду, вы совсем иные слова говорили.

— Ай, быть бы мне его жертвой, несправедливо обидели святого человека, сгоряча лишние слова изо рта выпустили!

— Не кайся, мама, понапрасну. На твоём святом человеке кровь народная: благословив газават, скольких женщин осиротил этот «святой», скольких детей по миру пустил, сколько молодых парней из-за него в землю легли.

— Молчи, дочка, молчи, не нам с тобой обсуждать деяния потомков пророка. Думаю, из-за обиды, которую мы с покойницей Огульнияз нанесли святому ишану, и обрушились на наши головы все беды и несчастья.

— Раньше они обрушились, мама, раньше!

— Если раньше, значит, какие-то из наших помыслов плохими были — аллах и наказал за это.

— Если бы каждому отпускал аллах по его помыслам, мы с тобой, мама, самой светлой доле радовались.

Оразсолтан-эдже подумала и сказала, не замечая, что противоречит самой себе:

— Да… не бывает такого, чтобы каждому — по его помыслам.

— Раньше не было, теперь будет, — заверила её Узук.

— Неужели получится?

— Обязательно получится, мама. Разве не ты сама славила Советскую власть? Не ты милости аллаха на неё призывала?

— Я, доченька, я призывала на светлую эту власть. Да ведь надеешься на лучшее, а шайтан лохматый, он рядом таится, мысли твои вынюхивает, чтобы наоборот, пакость какую-нибудь сделать.

— Не бойся, мама, шайтанов, они сейчас смирными стали.

— Дай-то бог… Пусть будет по пословице: «Чем хорошее начало, лучше хороший конец»… Давай, дочка, чай пить, бери эти момпасы, вкусные, наверно. Дар святого ишана. Всё, к чему прикоснулась рука ишана-ага, особым становится, даже запах. Быть бы мне его жертвой, — когда он вошёл в двери, носа моего словно бы какой-то приятный аромат коснулся, вкусный аромат.

Узук расхохоталась от души:

— Мамочка… ви, мамочка!.. Да это же запах пищи!.. Черкез-ишан плов готовит… Ой, не могу!..

Тем временем Черкез-ишан, прикончив ещё один чайник чаю и посмотрев на часы, принялся снова колдовать вокруг котла. Набирая пиалы с верхом, насыпал рис в большую миску. С последней пиалы смахнул ребром ладони верх, пробормотал:

— Пусть будет долей сына…

Трижды в холодной воде вымыл рис, крепко протирая его между ладонями, чтобы ушла вся клейкость. Потом налил в миску тёплую воду и оставил постоять минут десять-пятнадцать, а сам занялся котлом.

— Зубчиками вверх положим в середину чеснок, а вот эту айву, размером с кулак, разрежем на четыре части и разместим вокруг чеснока, — приговаривал он под нос, словно заклинания читал. — Яблоко краснобокое тоже на четыре части разделим и тоже рядом с айвой его уложим. Теперь нужен запах душистого перца — пораньше бы его положить следовало, забываешь… Так! Плов очень любит этот запах душистого перца. Ух, как пахнет! Уши тебе резать будут — и то не почувствуешь за таким пловом! Теперь чуточку горечи прибавим — горечь тоже приятна, когда в меру, — он посыпал сверху молотого чёрного перца.

Сцедив с риса воду, выложив его в казан, разровнял его шумовкой и, поставив её под струю, наполнил котёл горячей самоварной водой — ровно на три пальца над уровнем риса.

— Кажется, самаркандский рис именно такую меру любит, — сказал Черкез-ишан, попробовал из котла на вкус и плотно закрыл крышку.

Угли своё дело сделали, их следовало убрать совсем. Котёл должен получать равное тепло со всех сторон, чтобы рис сварился равномерно и не образовал корку на дне. Такое тепло дадут тонкие дрова из досок, и Черкез-ишан принялся их жечь, подбрасывая непрерывно. Пламя охватило казан со всех сторон — и он утробно забурлил, загудел, даже затрясся на тагане от напряжения. Но постепенно бурление стало стихать, и чем тише оно становилось, тем меньше Черкез-ишан подбрасывал дров. Приблизив насколько можно ухо к котлу, послушал и, решив, что пора, заглянул в котёл.

Рис лежал ровным слоем, каждое зёрнышко — набухшее, розоватое — отделялось от соседнего. Большой туркменской ложкой Черкез-ишан охлопал поверхность плова и по звуку определил, что воды в котле не осталось ни капли. Тогда он отложил ложку в сторону, взял шумовку и, отделяя ею плов от стенок, принялся переворачивать его.

За этим занятием и застал его Клычли.

— Все свои таланты напоказ, ишан-ага? Пловом хвалишься? Салам алейкум.