Судьба. Книга 4

Когда мясо приобрело шоколадный оттенок, Черкез-ишан достал из котла один кусочек, кинул его и рот. Обжигаясь, повалял языком, пожевал, глотнул. Что ж, мясо не подвело, барашек, по всей видимости, не больше двух лет на свете прожил. И пасли его на хорошей траве.

Морковь и репчатый лук были нарезаны ещё со вчерашнего вечера и лежали, накрытые салфеткой. Черкез-ишан высыпал в казан сперва морковь, она сразу же впитала в себя жир, её оранжевые кубики потемнели. Многовато моркови, подумал Черкез-ишан, по успокоил себя тем, что излишек моркови плова не испортит, высыпал лук, перемешал всё шумовкой как следует, накрыл котёл крышкой — пусть мясо насыщается запахом моркови и лука.

Теперь следовало побеспокоиться о воде. Прислушиваясь к пулемётному бульканью казана, Черкез-ишан потрогал рукой стоящий рядом самовар, подбросил в трубу углей — нужно, чтобы вода кипела. Самовар запел и засвистел как раз вовремя. Черкез-ишан снял крышку с самовара, снял с казана и наполнил его почти до краёв кипятком. «Ну, вот, — удовлетворённо констатировал он результат, — кипение не прекратилось, а это — самое главное, потому что холодная вода, налитая в кипящую пищу, делает её безвкусной». Вслед за водой в котёл была брошена соль. Черкез-ишан попробовал, почмокал губами, добавил ещё соли и плотно закрыл казан крышкой.

Из-под казана он выгреб рдеющие саксауловые угли, разравнял их аккуратным кольцом — теперь часа три всё должно доходить на очень малом жаре, только тогда плов приобретёт свой истинный вкус. Можно было и передохнуть. Черкез-ишан заварил чайник из самовара и направился к большому топчану, настолько просторному, что если бы его огородить стенами, а сверху приспособить крышу, то получилось бы вполне приличное жильё.

Но крыша была не нужна, её заменяла плотная крона тутовника, сквозь которую не пробивался ни один солнечный луч. Под топчаном журчала арычная вода— для прохлады — и росли вокруг полудикие, неподрезанные кусты роз. Черкез-ишан сбросил с ног туфли, уселся на топчане и принялся кейфовать. Прихлёбывая горький настой чая, блаженно отдуваясь и поминутно утирая лоб, лицо и шею в распахнутом вороте рубашки насквозь промокшим платком, он поглядывал в сторону зелёной калитки. Она чуть поскрипывала петлями, покачиваясь от ветра.

Напившись вдосталь, Черкез-ишан прилёг на прохладные от арычной воды доски топчана, смежил глаза. Мысли, занятые поначалу казаном — не прозевать бы время, когда рис засыпать, — постепенно свернули на другое. В гости к Узук приехала из аула мать. Собственно, это была инициатива Черкез-ишана, опасавшегося, что Узук, не вняв его остережениям, поедет в аул сама, а он, Черкез-ишан, по правде говоря, действительно опасался такой поездки. И опасался не попусту. Конечно, если придерживаться истины, в этом ауле потише, чем в других. Может, народ более сознательный, может, влияние чьё-либо чувствуется, но никаких чрезвычайных происшествий там не случалось пока. Зато в других сёлах — то одно, то пятое, то десятое. Особенно с женским вопросом. Недавно едва спасли девушку, которая собралась на учёбу ехать — озверевшего родителя пришлось верёвками связывать. А неделей раньше, в другом ауле, женщину — члена аулсовета живьём в землю закопали. Эту так и не сумели спасти. И концов не нашли, кто закапывал, по всей вероятности, басмачи побывали. А может, и свои — попробуй разберись. Мулла да ахун благостью сочатся, а это неспроста — нашкодившая кошка всегда ластится…

Так размышлял Черкез-ишан, пока мысли не стали рваться и в голову не полезла всякая несусветная чушь, вроде самовара с верблюжьей головой и розой в зубах, за которым, подпрыгивая на тонких сусличьих ножках гонялся по двору казан. В казане кто-то сидел — он поминутно приоткрывал крышку и выглядывал наружу, но кто это там сидит, разобрать было невозможно.

— Нельзя открывать крышку, плов испортится… — сонно пробормотал Черкез-ишан, ошалело вскочил, потряс головой и кинулся к котлу в одних носках, позабыв надеть туфли.

Слава аллаху, котёл ещё дышал. Черкез-ишан встал на четвереньки, подул на угли, поворошил их, подложил с трёх сторон маленькие обломки саксаула. Заметил, что ходит по земле в носках, вернулся за туфлями. Разжёг самовар, ещё раз проверил, не слишком ли сильный жар под казаном — нельзя допускать, чтобы хоть самую малость, хоть одним намёком пригорели мясо или морковь, иначе работа насмарку пойдёт.

Самовар вскоре зачуфыкал, зафыркал парком. Черкез-ишан бросил взгляд на калитку в дувале, вздохнул и стал заваривать чай. Один чайник оставил на месте, прикрыв полотенцем, два других взял в руки и пошёл в соседний двор — сколько в конце концов можно ждать! На полпути остановился, поставил чайники на землю и побежал домой. Вернулся с цветастым узелком под мышкой — разная сладкая снедь к чаю.

Узук и Оразсолтан-эдже сидели на кошме рядышком и мирно беседовали. Черкез-ишан извинился за вторжение, поставил перед ними чайники, развернул узелок с набатом, монпансье, карамельками в ярких довоенных бумажках.

— Берите, пожалуйста, — предложил он, — попейте чайку.