Судьба. Книга 4

— Сама справедливость ласкает язык ваш, уста-ага! — поспешила согласиться Энекути: самоуничижение, казалось, доставляло ей наслаждение, она прямо-таки купалась в нём, как курица в августовской пыли. — Конечно, не от святого ишана-ага, от природы моей рука криветь стала! Но я выпрямлю природу!

— Кривое дерево вкривь и растёт, пока не засохнет.

Энекути посчитала своевременным обидеться:

— Не ожидала я таких слов от вас, уста-ага!.. Такой праведный яшули, можно сказать, святой… Средоточие всех достоинств и добродетелей…

— Остановитесь, — поднял руку Аннагельды-уста, — я не ишан Сеидахмед, к лести уши мои непривычны. Не надо говорить обо мне, говорите о своих делах.

— О них же говорю! Разве не долг мусульманина протянуть руку утопающему единоверцу?

— Не очень верится мне, что вы тонете и что вас надлежит спасать, — сказал Аннагельды-уста.

Вошла Амангозель-эдже, поставила перед гостями и мужем свежие чайники, присела в сторонке.

— Мир мой сжимается, уста-ага, — пожаловалась Энекути, — воздух, которым дышу, тяжёлым становится.

— С чего бы так? — осведомился Аннагельды-уста, наполняя свою пиалу.

— Все люди шарахаются от меня, как от чумы. Думала, зять мой Аллак аулсоветом стал — поможет по-родственному. А он не принял моего приветствия, кулаком замахнулся. К Меле пошла, сыну Худанберды, что во-он на том поле от голода помер. Он, Меле, караван-баши у тех, кто землю и воду делит. Отмерь, говорю ему, надел и мне. Уходи, говорит, с дороги, пока цела, а то по кусочкам собирать тебя будут. Все двери передо мной закрываются. На что дочка моя, Джерен — вот этими руками кормила-поила её, этими руками вырастила, замуж за хорошего человека, за Аллака, отдала. Калым он не выплатил — ладно, говорю, бог с вами, живите только в согласии и достатке, а мне ничего не надо, даже дом ей оставила, сама в ма-зар жить ушла. Так она тоже через порог не пустила, дверью по пальцам мне ударила — чуть не перешибла пополам, до сих пор согнуть больно.

Амангозель-эдже сочувственно поцокала языком, нахмурился и Аннагельды-уста. Лишь пегобородый ходжам звучно сопел, слушая, как вдохновенно и складно врёт его сожительница. И думал, что, пожалуй, стоит прислушаться к совету черноусого ревкома, а то ведь, действительно, запутаешься с такой бабой так, что три лысины на голове прочешешь и выхода не найдёшь. Вон она как накручивает — даже этот недоверчивый аксакал сочувствовать стал!..

Но здесь ходжам ошибался. Аннагельды-уста действительно поддался минутному чувству возмущения жестокосердием Джереи. Однако вспомнил, какие шумные скандалы устраивала Энекути, не отдавая падчерицу зятю, вспомнил мягкий, добрый характер Джерен, которая, вероятно, кошку за всю свою трудную жизнь не обидела, — и рассердился на собственную доверчивость. А Энекути продолжала:

— Отвернулась судьба от больших людей, от Бекмурад-бая, от Сухан-бая отвернулась. Стала она лицом к таким, как Аллак и Меле. Для нас она еле улыбалась, а для них — в полный рот смеётся. Говорят, однако, инглизы скоро назад придут? Правду говорят или так просто?

— Глупости говорят, а вы повторяете, — ответил

Аннагельды-уста. — Кто хочет остаться, тот не уходит. У инглизов путь длинный — их страна дальше Каабы и в середине моря стоит. Далеко им оттуда ещё раз к нам добираться. Нет, не придут они больше, а надумают — народ опять проводит их с «почётом». Не слушайте глупых разговоров.

Пока он говорил, Энекути налила в пиалу чай, машинально хлебнула кипяток; жестоко обжёгшись, выплюнула его прямо на себя, взвизгнула: «Вий!» — и заплакала, вытирая рукавом дымящееся на груди платье.

— Пропади они пропадом, инглизы эти!.. Чтоб их шайтан утопил в ихнем море!.. Вах, горе мне! Так хорошо в мазаре жили… Призывали аллаха и милости его!.. Поразил всевышний гневом своим рабу… И люди двери перед ней закрыли… Вах мне!..

— Думать надо, прежде чем поступать! — хмуро сказал Аннагельды-уста. Несколько капель угодили в него, он незаметно стёр их. — Воровство допустила, мужа прогнала, чужого мужчину приняла. Как люди должны относиться к тебе? Мои двери перед тобой не закрыты, но возмущение людей я полностью разделяю.

— Ай, я думала, как лучше… думала, хорошо, если хранителем мазара станет ходжа… для людей хорошо…

— Ни о чём ты не думала, кроме собственной выгоды! И о людях, о пользе для них не помышляла никогда. Предки наши говорили: «Отрекись от религии, но от народа не отрекайся». Сам аллах не осудит такое. Посмотри на Сухана Скупого, на Бекмурад-бая. Они загребли себе всё, до чего дотянулась их рука, — и харам, и халал. В голодный год, как стервятники, склёвывали и копейки людские, и украшения, и землю. От веры не отрекались, а от людей отреклись. Что теперь видят глаза их? Где сочувствие к ним и доброе слово?

— Я не собирала в голодный год харам-халал, а тоже не слышу слова сочувствия, — всхлипнула последний раз Энекути, попробовала о зубы обожжённый язык и стала вытирать глаза концом головного платка. — В город пошла, в ревком. Так этот толстошеий баяр Клы…