Судьба. Книга 4

— Лентяй ты! — продолжала растравлять себя Энекути. — Бездельник! Дармоед! Совесть совсем потерял! Приютила тебя, бродягу бездомного, обогрела под собственным одеялом, а ты чем расплачиваешься за ласку? Думаешь, Энекути совсем из ума выжила? Совсем глупая, думаешь? Да она сорок таких, как ты. вокруг пальца обведёт! Или я не знаю, о чём ты в ревкоме говорил? Меня-то черномазый Клычли пинком под зад вышиб, а тебя за ручку к двери проводил! В гости приглашал! Это всё за то, что ты на Черкеза управу требовал? Бабушке своей покойной рассказывай, а меня не проведёшь!

— Угомонись, — посоветовал ходжам. — Не криком сливки в масло сбивают.

Но Энекути трудно было угомониться, она неслась, как пустая арба под уклон.

— Масло! Теперь запах его забудешь, не только вкус! Вах мне! И зачем только я горемычная моего бедного Габак-шиха на тебя променяла, зачем осрамила его перед людьми! Такой добрый был, мягкий, покорный. Скажу: «Хых, чок!» — он садится, как послушный верблюд, скажу: «Хайт, чув!» — он идёт. И кушал совсем мало — вот такой кусочек чурека, с ладонь, на три доли разламывал. А этот — во-от такую мисшцу шурпы уплетёт и не потеет от сытости! Убирайся с глаз долой! У меня печень к сердцу подступает, когда я на тебя гляжу. Убирайся совсем, откуда пришёл!

— Ладно, — согласился ходжам, — если ты хочешь, я уйду.

— Ку-уда! — проворно вцепилась в него Энекути. — Стой, говорят тебе! Ишь ты какой — он уйдёт, а я пропадай? Нет, не выйдет! Ты мужчина — ты должен обо мне заботиться! Говори, что нам делать?

— Если помолчишь, я скажу.

— Ладно, замолчала уже! Говори! У кого нам помощи просить, к кому за советом идти?

— Спроси селение, в котором мы были, и караван, в котором шли, — ответил ходжам. — Так заповедано пророком. Думаю, нам следует обратиться мыслями и делами к людям, жить так, как живут те, кто нас окружает. Надо пойти с просьбой в аулсовет, чтобы нам дали…

Энекути подскочила, как кошка, севшая на горячую сковороду.

— Я пойду унижаться к этому голоштанному Аллаку, моему зятьку! Да пусть его земля проглотит, прежде чем он дождётся такого! Да я ему ска…

— За-мол-чи! — раздельно по слогам произнёс ходжам, чуть повысив голос.

Если бы он закричал изо всех сил, Энекути ответила бы ему тем же, — ей не привыкать было к громким пустопорожним перебранкам. Но в тоне ходжама прозвучало такое, что она осеклась, оборвала на полуслове и смотрела испуганными, покорными глазами.

— Сейчас делят землю, — как ни в чём не бывало продолжал свою мысль ходжам. — Думаю, и нам не откажут, если попросим. Поставим мазанку, будем кормиться на собственном участке.

— Не пойду я просить! — упрямо сказала оправившаяся от испуга Энекути. — Сам иди, если тебе приспичило в земле копаться, как червяку!

— Всё, чем ты пользовалась из человеческих рук, земля родит, — рассудительно и терпеливо сказал ходжам; видать, не кривил он душой перед Клычли, действительно многое передумал за малое время и кое-что понял. — Землю обрабатывать не грех и не позор. Но мне неудобно просить надел, потому что я родом нездешний. А тебе должны выделить участок.

— Всё равно не пойду на поклон к Аллаку, век бы ему протухшим катыком[5] питаться!

— Хорошо, пойдём к яшули аула, к аксакалам. Они люди мудрые и справедливые…

— Хе! Не эти ли «справедливые» тебя из мазара турнули!

— Каждому поступку своё воздаяние. Одну голову дважды не рубят.

Они долго ещё препирались. И всё же терпеливому ходжаму удалось переубедить Энекути настолько, что она сама загорелась желанием получить участок земли. Однако насчёт аулсовета не слушала никаких доводов. Не желала просить и Меле, который возглавлял комиссию по распределению земли, — мальчишка, сопляк, щенок бездомный!

Они поладили на Аннагельды-уста как на самом честном, прямом и справедливом из всех аульных аксакалов. От него можно было услышать резкое слово — до сих пор толковали в ауле, как хлёстко он высказал своё мнение в лицо Сухану Скупому. Но на резкие слова он был скуп из-за уважения к человеческой личности, зато от справедливости никогда не отступал даже на полступни. К нему и повела своего ходжама Энекути.