Судьба. Книга 4

Подскакавшие милиционеры окружили Узук, спрашивая, цела ли она, куда делся Аманмурад, кто этот всадник, который только что ускакал. Они хотели догнать женщину. Но Узук попросила не делать этого.

Подъехал фаэтон. Конь тяжело поводил боками, блестел от пота, с удил падали клочья желтоватой пены. Абадан сидела без кровинки в лице, губы у неё прыгали от нервного тика, и она всё никак не могла произнести слово.

По дороге Узук рассказала подруге обо всём, что произошло, умолчав, правда, о некоторых угрозах Аманмурада. Вспоминая о них сейчас, она и краснела и содрогалась от запоздалого ужаса. Никогда больше не поеду одна, думала она. Какой молодец Сергей, что заставил взять наган и послал всё-таки навстречу ей отряд милиционеров!

— Я, кажется, догадываюсь, кто твоя спасительница, — сказала Абадан, справившаяся наконец со своим тиком.

— Знаешь её?

— На такое никто, кроме Сульгун-хан, не способен. Уверена, что это она была.

— Сульгун-хан? — задумчиво повторила Узук. — Да, я могла бы сама догадаться.

— Где тебе там догадываться было! — махнула рукой Абадан. — Бедная ты моя, сколько страхов пережила! — Она прижалась к подруге, обняла её. — Я сама от страха чуть не умерла.

— Сядь на место, — сказала Узук, — а то свалишься с фаэтона на дорогу.

— Теперь не страшно и свалиться, — Абадан засмеялась. — Вон каких джигитов Сергей нам прислал.

— О Сульгун-хан мне Берды рассказывал. Он дважды с нею встречался. Какая-то несчастливая она, правда?

— Куда уж тут до счастья — всю жизнь в седле, без домашнего угла. А теперь с контрабандистами связалась, от Клычли я слыхала. Жалеет он её, говорит, большие дела ей судьба сулила, да сбилась она с дороги на окольную тропку — и жизнь размотала зря, и голову попусту сложить может.

— И мне её жаль, — сказала Узук. — Сидит на коне, а глаза — грустные. К нам бы её в отдел заманить— сколько от такой женщины пользы было бы.

Абадан с сомнением покачала головой.

* * *

Дурды не возражал против предложения провести свадьбу в городе — первую свадьбу, когда невесту взяли без калыма. Пусть уж весь свадебный обряд будет проходить по новым, советским порядкам. Но Оразсолтан-эдже упёрлась на своём. «Дочь я не смогла выдать замуж по-человечески, так пусть хоть сына женю в соответствии с нашими обычаями и обрядами», — упрямо твердила она, не желая слушать никаких доводов. — «Проведём той в городе, ведь и Дурды и Мая люди современные, на государственной службе, — убеждала мать Узук, — пусть покажут пример советской свадьбы для всех. А ты приглашай всех, кто тебе нужен из аула».

— «Нет и нет, — упорствовала Оразсолтан-эдже, — не будет вашей городской свадьбы, будет моя свадьба, как я хочу!» — «У тебя в доме даже кошмы приличной нет, чтобы, невесту на ней усадить», — спорила Узук. Оразсолтан-эдже не задумывалась с ответом: «Ты свои кошмы привезёшь, из города! А что до меня, так если войдёт в мою кибитку невестка, чёрная обшивка кибитки сразу станет белой и все старые кошмы в ней обновятся».

Оразсолтан-эдже отстаивала своё право даже с каким-то отчаянием, и не понять её было трудно, а поняв, так же трудно было не посочувствовать. Приближалась к своему последнему порогу жизнь, все лучшие мечты в которой скользили слабой тенью далёкого облачка, ни разу не пролившегося благодатным дождём. Судьба давала ей в руки, может быть, единственный случай осуществить то, о чём она думала долгие годы, и отказаться от этого случая было всё равно, что самой разбить пиалу с последним глотком воды и умереть от жажды.

Свадьбу решили справить в ауле. Распорядителем её была сама Узук — против этого Оразсолтан-эдже возражать не стала: бог с ним, хоть и женщина, но всё же родная дочка, да и не такое уж это вопиющее нарушение обычая. Деньги для свадебного тоя дал Торлы. Дурды вначале было отказался наотрез, но вынужден был уступить матери, которую вдруг обуяло наивное тщеславие — блеснуть перед людьми богатой свадьбой сына.

С раннего утра возле кибитки Оразсолтан-эдже собрались принаряженные девушки и молодайки. Тумары, генджуки и другие массивные серебряные украшения, казалось, вовсе не тяготили своих хозяек, и случись объявиться здесь Черкез-ишану с его давешней вокзальной проповедью о вредности украшений, он вряд ли нашёл бы здесь единомышленников.

Поодаль флегматично жевали свою жвачку готовые в путь верблюды. На ногах у них были узорные наколенники, на шеях позвякивали колокольцы, уздечки были украшены кисточками. Всё это недвусмысленно свидетельствовало о цели, для которой предназначались верблюды, особенно нарядные паланкины на верблюжьих горбах.