Судьба дворцового гренадера

Ставщик в Юдине, высокий мужик с седой бородой, с первого слова у крыльца ответил то самое, что предсказал ямщик.

- Завтра чуть свет изволь, барин, а ноне нету. Ночуй на деревне. Я избу чистую укажу, где пристать.

- Двадцать восемь лет в родном дому не бывал, дедушка, сердце изныло! взмолился Иванов.

Ставщик посмотрел пристально:

- Бога благодари, что через столько годов вертаешься.

Братан мой в солдатах сгинул, а где, незнаемо... Табак куришь ли?

- Не курю и не пью вовсе.

- Тогда у меня ночуй. За твои заслуги накормим и спать на перину положим. А кто твои в Епифани-то?

- Не в Епифани, а в Козловке, под городом самым крестьянствуют. Семья немалая: отец с матерью, братья с женами, сестра, у всех дети, внуки, коли за последние годы кого бог не прибрал, - пояснил Иванов. - Ну, видно, не упросить тебя.

Веди в избу.

- Пожалуй за мной. А малый тючок внесет и умыться подаст.

Когда вошли в чистую избу и унтер, перекрестясь, сел на лавку, хозяин, оставшись у порога, сказал:

- Мог бы я те во уважение коня доверить, а завтра за ним верхи малого прислать. Так ведь скоро темно станет, когда доберешься? Всех перебулгатишь, спугаешь стариков. Да мостки на дороге плохи. И днем под уздцы надо коней вести. Аль все ж запрячь?

Иванов подумал с минуту. И верно, что за встреча средь ночи? Ждал столько, пожду еще полсуток.

- Нет, Лукич. Спасибо. Дождусь света.

- Ну, видать, не зря благородьем пожалован, рассуждением умудрен. Пирога с брюквой откушаешь? День постный ноне.

- Спасибо, поел бы. А перины не надо, подушку бы да чего подстелить малость, вроде войлочка.

- Все тебе будет...

15

Чуть брезжило, когда хозяин тронул Иванова за плечо: - Ставай, барин, облакайся, закладывают. Покушать изволь. Думал, поди, не заснешь, а храпел - аж через сени слыхали.

Да, вчера Иванову казалось, что всю ночь будет глядеть на едва видное окошко, ждать рассвета...

И вот опять дорога, дорога... Сжатые поля, ветер. Хорошо, шинель из доброго сукна строена, а то пробрало бы утренним холодком... Да от него ли трясет минутами или от нетерпения? Хоть бы теперь заснуть, чтобы не замечать времени.

А лошади нонче ходкие, сбруя исправная и парень видный на козлах.

- Кто ж Лукичу будешь?

- Сын меньшой. А ты, барин, приляг на сено, я поболе подмостил. Отец сказывал, заслуженный, весь у ворогов изранен.

- Служил долго, в боях бывал, а раны ни одной нету...

- Во еще как! - удивился парень. - Заговоренный, что ли?

Аль молились за тебя много?

- Кабы молитва обороняла, и дядя твой не сгинул бы.

- И то правда...

Не заметил, как задремал. Угрелся на сене и голову вместо шляпы платком повязал. Никак ее не приладишь, чтоб не смять.

Прогремел под колесами мостик, еще другой, и опять дрема.

И вдруг:

- А вона, барин, и Епифаню видать.

Как же схватился! Платок с головы долой, шляпу чуть из тележки не выронил. Да, вон на первом солнце на горе каменные белые и желтые дома под железом вокруг нового, не виданного им еще большого собора с колоннами. А ближе, на другом холме, - вторая церковь, поменьше. Эту знает с детства, Успенская...

- Тут повертка справа будет на Козловку нашу...

- Пожди, барин, дай в Мельгуново въехать, там и повертка.

И то. Про Мельгуново забыл. А Дашина мать оттуда взята была.

- Ну, погоняй, малый! - торопил Иванов и от нетерпения стал на колени за спиной парня. Скинул шинель, так в жар ударило!

Сколько тут неба! В Петербурге оно высоко, над доминами, не из всякого окошка видать, а тут всё кругом, и какие избы низенькие.

Наконец-то свернули. Козловка! Впереди церковь на солнце белеет. Тоже маленькая, а ведь казалась большой да высокой...

- Теперь направо вороти. Третья изба, где ветлы толстые.

"Неужто доехал? Что ж никого на улице не видать?.."

Соскочил перед домом с тележки, бросил в нее шляпу. Дверь

в сени отворена. С детства знакомый дух солода, хлеба, мяты, печного тепла. И в избу дверь настежь. У стола старушка в черном повойнике и кубовом сарафане валяет лепешки. На лавке двое ребят белоголовых, года по три, уставились на него, открывши рты...

- Матушка! - сказал Иванов не своим голосом. И хотя пригнулся, но все чиркнул теменем о притолоку, переступая порог.

Повернулась, разогнулась, отвела оборотом ладони прядку седых волос, выбившихся на лоб. Прижала руки к груди накрест, забывши, что они в муке.

- Санюшка! Сыночек! Привел господь!.. - Припала к нему, низенькая, ему до сердца, легкая, одни косточки. Но вот оторвалась, глянула в глаза, испуганно и растерянно моргая. Потом обернулась к замершим ребятам: Деда! Деда скореича!

Со двора кричите, он у риги, должно... Аль самы пойдем?..

Да ноженьки не идут... Неужто воистину ты? Да скажи хоть что-нибудь...

- Матушка, родимая, что ж я скажу, коли сам себе не верю...

А она вырвалась и - откуда прыть взялась - в дверь, за дедом!