Суд королевской скамьи, зал № 7

«„Холокост“ вышел в свет летом 1965 года. Мне понадобилась вся моя жизнь, чтобы, выпустив книгу, наутро проснуться знаменитым. Эта книга была написана кровью, и теперь со всех сторон на нее стали слетаться стервятники и паразиты, чтобы ухватить свою долю. Не последним из них был Лу Пеппер, который изъявил готовность не поминать прошлого.

Когда я в начале года сдал готовую рукопись, меня охватило непреодолимое желание вернуться в Америку. Я снял в долгосрочную аренду прелестный домик из дерева и стекла на холмах Созалито с захватывающим дух видом через бухту на Сан-Франциско. Эта тяга обратно в Америку становилась сильнее из года в год по мере того, как меня все больше беспокоило то, что волновало и всех остальных: окажется ли человечество в состоянии и дальше жить на планете Земля?

Многое из того, от чего это зависело, происходило тогда вокруг Сан-Франциско и позволяло в какой-то степени предвидеть будущее остального мира.

В те дни для того, чтобы испортить себе настроение, достаточно было всего лишь подумать о повсеместной порче земли, воды и воздуха, о моральном загнивании, алчности, коррупции и о бесконечном числе других ошибок человечества, которые мы неожиданно остро осознали.

Перед человеком-хищником, расхитителем и губителем явственно предстали последствия греховных дел и преступлений, которые он творил тысячелетиями, и стало ясно, что Армагеддон неминуем уже в нынешнем веке. Все шло к страшной развязке. Если бы составить список всех злоупотреблений, совершенных человечеством, подсчитать, что оно получило и какие долги на нем висят, ему осталось бы только объявить себя банкротом.

Перед нами стоял пугающий вопрос: намерены ли мы жить дальше? Прежние боги и прежняя мудрость не могли дать на него ответ, и новое поколение охватило ужасное ощущение ненужности и отчаяния.

Великие, грандиозные войны остались в прошлом. Теперь в мире существовали две сверхдержавы, каждая из которых была способна повергнуть в прах всю планету. Поэтому отныне войны будут вестись лишь на небольших, ограниченных территориях и подчиняться самым жестким правилам. И теперь, когда о большой войне нечего было и думать, у человека появилась потребность в чем-то таком, что заменило бы войны. Суть дела в том, что человечеству присущ врожденный изъян — непреодолимое стремление к самоуничтожению.

Вместо войн оно породило нечто иное, но столь же смертоносное. Оно хочет уничтожить себя, загрязняя воздух, которым дышит, занимаясь поджогами, мятежами и грабежом, разбивая вдребезги социальные институты и отменяя правила здравого смысла, бездумно истребляя целые виды животных, дары земли и моря, отравляя себя наркотиками, чтобы впасть в медленную летаргическую смерть.

На смену объявленным войнам пришла война против себя самого и своих собратьев, которая делает свое дело быстрее, чем прежде на полях сражений.

Молодежь отбросила и растоптала множество прежних обычаев и этических норм. Обществу давно пора было избавиться от лицемерия, расизма и ложных сексуальных ценностей. Но, яростно выкорчевывая старое, молодежь разрушила великие ценности и мудрость прошлого, не создав ничего им взамен.

Что могу сделать я как писатель? Боюсь, очень немногое. Ведь я видел, как ради лживых похвал из уст лжепророков литературу, искусство, музыку низвели до уровня какого-то безумного извращения, символа отчаяния и растерянности. Посмотрите на эти танцы. Послушайте эту музыку.

Но мое дело — писать. На мою долю остается единственная надежда — что мне удастся заткнуть пальцем хоть одну течь в плотине, которая протекает в миллионе мест.

Мне казалось, что, если бы я смог создать в своем воображении один американский город и описать его историю и жителей во всех возможных аспектах, с самого начала до наступления упадка, это могло бы стать наиболее ценным, что я способен сделать. В своей новой книге я хотел вычленить и исследовать некую самостоятельную единицу, входящую в состав целого, чтобы, изучая ее, в какой-то степени достичь понимания тысяч других таких же единиц.

На сбор материалов и превращение их в роман должно было понадобиться три-четыре года. Ванесса скоро закончит свою военную службу в Израиле, приедет ко мне в Созалито и поступит учиться в университет в Беркли, где, кстати, и я буду искать материалы для своей книги.

Бен? Он теперь „сеген-мишне“ — лейтенант военно-воздушных сил Израиля. Я горжусь им. И боюсь за него. Но я верю, что после такого обучения, какое прошел мой сын, он будет летать лучше, чем мы с братом.

Меня поддерживает мысль, что, открыв для себя Израиль, мои дети имеют теперь чистую, незамутненную цель в жизни — выживание нашего народа.

В конце концов, спасти человечество может только одно: если достаточное число людей станет жить не ради себя самих, а ради чего-нибудь или кого-нибудь другого.

Меня теперь часто приглашают выступать. Недавно я получил приглашение на один семинар для начинающих авторов и три дня отвечал на их вопросы.

„Ну конечно же, писателем может стать каждый. Я научу вас. Вот вам лист бумаги — пишите“.

„Как это делается? Очень просто. Вы плотно усаживаетесь задом на стул и начинаете“.

Когда пришла моя очередь сказать речь на банкете, я вышел на трибуну и обвел взглядом взволнованные, внимательные лица. „Кто здесь хочет стать писателем?“ — спросил я. Все подняли руки. „Тогда какого дьявола вы не сидите дома и не пишете?“ — сказал я и сошел с трибуны. Больше меня на семинары не приглашали.

Тем не менее евреи меня разыскали. Еврейская благотворительность всегда составляла непременную часть жизни моего отца и всей моей семьи. Заботиться о своих ближних — вот в чем наш секрет выживания. В нем — суть Израиля. Я помню, как давным-давно в каждой из еврейских лавочек на Черч-стрит в Норфолке всегда стояла „пушке“ — банка для сбора пожертвований на Палестину.

Должен сказать, что у евреев никогда не будет недостатка в поводах для сбора пожертвований. В 1965 году я сто шестнадцать раз выступал на собраниях, устроенных с этой целью. Все это я ужасно не люблю — от встреч в аэропорту и интервью для телевидения до ужинов в узком кругу крупных жертвователей, а когда мне надо выйти на трибуну, я пребываю в таком ужасе, что мне приходится накачиваться спиртным и транквилизаторами. Но после „Холокоста“ я теперь в моде, и мне очень трудно отказывать этим людям».