Суд королевской скамьи, зал № 7

— А если доктор Тесслар при этом не присутствовал, значит, он не мог вас упрашивать не делать операции при таких тяжелых радиационных ожогах или хотя бы давать общий наркоз?

— Я еще раз повторяю — я делал укол морфия и спинномозговое обезболивание, и делал это сам. Я оперировал быстро, чтобы избежать пневмонии, остановки сердца и Бог знает чего еще. Сколько раз мне еще это повторять?

— До тех пор, пока все не станет совершенно ясно.

Баннистер сделал паузу и посмотрел на Кельно, прикидывая, насколько тот утомлен: существует предел, за которым у свидетеля происходит нервный срыв, а это может склонить судью и присяжных к сочувствию. Да и часы на стене показывали, что пора переходить к решающему моменту допроса.

— Значит, все сказанное Марком Тессларом — выдумки?

— Все это ложь.

— Что мужчины и женщины отчаянно кричали от страшной боли?

— Ложь.

— Что вы грубо обращались с больными, лежащими на операционном столе?

— Меня не в чем упрекнуть как хирурга.

— А как по-вашему, почему доктор Тесслар возвел на вас столько лжи?

— Из-за наших прежних стычек.

— Вы сказали, что однажды, когда вы занимались врачебной практикой в Варшаве, вы направили кого-то из членов вашей семьи к Тесслару на аборт без ведома самого Тесслара. Теперь я прошу вас сказать, кому из членов вашей семьи он сделал аборт.

Кельно беспомощно огляделся. «Держи себя в руках, — сказал он себе. — Главное — держи себя в руках».

— Я отказываюсь отвечать.

— Я утверждаю, что никаких абортов доктор Тесслар не делал. Я утверждаю, что он был вынужден покинуть Польшу, чтобы закончить свое медицинское образование, из-за антисемитской деятельности вашего студенческого союза. Я утверждаю, что в концлагере «Ядвига» доктор Тесслар никогда не делал абортов и не участвовал в экспериментах эсэсовцев.

— Тесслар оболгал меня, чтобы спасти свою шкуру! — выкрикнул Кельно. — Когда я вернулся в Варшаву, он работал у коммунистов в тайной полиции и имел приказ преследовать меня, потому что я польский националист, скорбящий о потере любимой родины. Эти выдумки были признаны ложью восемнадцать лет назад, когда британское правительство отказалось меня выдать.

— Я утверждаю, — сказал Баннистер подчеркнуто спокойно, — что, вернувшись в Польшу и узнав, что Тесслар и еще несколько врачей остались в живых, вы бежали из страны и впоследствии выдумали все эти обвинения против него.

— Нет.

— И вы никогда не били пациентку, лежащую на операционном столе, и не называли ее жидовкой?

— Нет. Все это Тесслар выдумал.

— На самом деле, — произнес Баннистер, — к показаниям Тесслара это не имеет никакого отношения. Это говорит женщина, которую вы били, — она жива и сейчас находится на пути в Лондон.

8

Субботний вечер Эйб и леди Сара провели под Парижем, в гостях у французского издателя, а в воскресенье обедали у Питера Ван-Дамма с мадам Эрикой Ван-Дамм и двумя их детьми, студентами Сорбонны.

После обеда дочь, тихая и молчаливая, ушла к себе, а сын отправился на какое-то свидание, предварительно пообещав приехать в Лондон, чтобы познакомиться с Беном и Ванессой.

— Процесс идет пока не слишком хорошо, — сказал Питер.

— Похоже, что на присяжных все это не производит особого впечатления. Нам сообщили из Польши, что доктор Лотаки не хочет давать показания в нашу пользу и никаких следов Эгона Соботника до сих пор не нашли.

— Времени у нас мало, — сказал Питер. Он кивнул жене, и та тут же предложила леди Саре осмотреть квартиру.

Мужчины остались наедине.

— Абрахам, я все рассказал детям.

— Я догадался. Наверное, это было очень трудно.

— Как ни странно, не так трудно, как я думал. Даже когда отдаешь детям всю свою любовь и мудрость, все равно боишься, что в решающий момент они об этом забудут. Так вот, они не забыли. Они много плакали — особенно из жалости к матери. Антон сказал, что ему стыдно — если бы он знал раньше, он бы мог лучше помогать мне в трудные минуты. А Эрика объяснила им, что наши отношения — нечто гораздо большее, чем просто физическая любовь.

Эйб некоторое время размышлял, потом сказал:

— Я знаю, что у вас на уме. Даже не думайте о том, чтобы дать показания.

— Я читал ваши книги, Кейди. Что касается нас, то мы способны достигать таких высот духа, какие обычным супружеским парам недоступны. А теперь наши чувства разделяют и дети.

— Я не могу этого допустить. О чем, в конце концов, идет речь на процессе? В числе прочего — и о том, что никогда нельзя терять человеческое достоинство.

Когда Эйб и леди Сара вернулись в гостиницу, в вестибюле их ждал Антон Ван-Дамм. Леди Сара вошла в лифт, а Эйб и Антон прошли в бар.

— Я знаю, зачем вы здесь, — сказал Эйб.

— Это день и ночь не выходит у отца из головы. Если процесс будет проигран и вам придется откупаться от Кельно, отец будет страдать больше, чем на свидетельской трибуне.