Суббота навсегда

Сам Эдмондо нашел, что и чакона и «прискорбье» хороши. (А что «до ночных ристалищ он кому-то там не товарищ», так, значит, было от чего устать, Матка Бозка Ченстоховска!) Всегда «нравится» то, за что деньги заплачены. Отсюда и «публика дура», отсюда и восторги, даже если в пору свистать и забрасывать артистов гнилыми яблоками. В этом смысле погорелых театров не существует. Быть может, существовали раньше, когда билеты были дешевле или зрители, наоборот, богаче, но не в описываемое время. Зато Эдмондо прекрасно видел, что эти платные ходатаи за него перед святой Констанцией свято блюдут интересы своего манданта. Аргуэльо, например, танцевавшая соло (водовоз так и не появился), влезла с такой чаконой:

Понапрасну, Эдик, ходишь,
Понапрасну ножки бьешь,
Ничего ты не получишь
И ни с чем домой уйдешь.

На это тенор сказал басом:

— Молчи, трубадурша иудина, а то по морде схватишь.

Но уже в одном углу разводили похабень:

Ты, Констансика, чурка младая,
Ножкой дивной взмахни еще раз,
Так высоко, чтоб все увидал я
И от счастия впал бы в экстаз.

В другом отвечали:

В том экстазе барахтаясь долго,
Различал я тугую косу
И зеленую, что твоя Волга,
Расковыривал соплю в носу.

И вдруг голос неистребимого , этого Вечного Содомита толпы, каждой бочке затычки:

А еще я заметил, ребята,
Что на ж… ее мировой
Отпечаталась лапища чья-то
Разухватистою пятерней.

В общем концерт разрастался в праздник с массовым пением и, ставшим оглушительным, треском кастаньет. Юбки резким взмахом преображали исподнее в наружное, подобно мулете, задавая ложное направление рогам, синхронно разившим пустоту. Среди собравшихся нашлось пар десять, умевших танцевать, и умением своим они блеснули, топча в вихре «мавританок», «прискорбий», «малагуэний», «фламенко» смысловое зерно концерта: прославление святой Констанции.

Дух захватывает, когда ты солист: каждым движением своим ты передвигаешь, словно предметы на расстоянии, горящие взгляды, прикованные к тебе; но и растворять в общем танце жемчужину своего я — тоже блаженство. Исполнение чужой воли по-своему сладостно. А навязыванье собственной — по-своему.

Потом танцующие разделились на два хора, мужской и женский. На каждую строфу мужчин женщины отвечали антистрофой:

Я говорил тебе, Ириска,
Не стоит открывать окно:
Влетит чудовище морриском,
Склюет весь урожай оно.

Не ириска я тебе, юморист.
Не чудовищем морским мне морриск.
У него наваха тверже, чем твоя.
С ним пляшу — дрожит под нами земля.

Ну, Ирисина-балясина, учти,
У меня в ножна́х твердость есть,
Что не снилась вам в жаркой ночи —
На моей навахе написано «честь».

Нет, Педрильо, нет, постылый мой дружок,
Инезилье сердце страхом ты не сжег.
Андалузке смерть — с постылым с тобою да пляску плясать.
Лучше уж под крестом в сладких снах любовь свою поминать.

И откуда ни возьмись на середину выступило сразу четверо андалузцев, чей локальный патриотизм взыграл от слов односельчанки их, Ирис. Свои навахи со словом «честь», насеченным арабской вязью, они сложили на земле стальной сверкающей звездою, а сами под крики «асса-асса-ассасин!» такую сплясали лезгинку, как могут лишь те, кто тысячелетие прожил бок о бок с неверными, перенимая все: и танцы, и одежду — они были одеты в длинные белые черкески на коричневых, с тонким серебряным галуном по воротнику, бешметах, на ногах были черные ноговицы и такие же чувяки, как перчатки, обтягивавшие ступни, на головах папахи с чалмами.

— Эй, вы, — кричали им из толпы, — не очень-то заноситесь, вы в Толедо!

Но среди присутствующих сыскались еще андалузцы.

— Это кто тут пасть раскрыл, рыбья кровь?

— Да твой дед по пять раз на дню задницей в небо смотрел, лакированная ты обезьяна!

— Сам ты иудей, наваха тебе в пах!

— А тебе в задницу, содомит гнойный… ха-ха-ха! Ваш брат это любит…

Ссора уже грозила перейти в побоище, и если испанцы превосходили числом, то андалузцы — умением.