Суббота навсегда

— А то, что растения никогда не сушат на воздухе, только под прессом. Каждое должно быть обозначено, но не прямо на листах, а на специальных ярлыках. И прикреплять их тоже надо умеючи: клеенными полосками к полулисту картона. Давние больные еще помнили, как это делалось нитками. (Воодушевляясь.) Сухие цветы и душевнобольные люди, какая глубокая, неслучайная связь.

— Да, и впрямь глубоко символично. Но что же было дальше?

— Ах… я сидела в моей «усыпаленке» и сочиняла стихи, когда пришел папа. Обычно он приходил в воскресенье после обеда, и мы молча бродили по двору. Обширный и неприютный, в черную декабрьскую стужу наполнявший душу такой же черною тоской, этот наш больничный двор в погожий денек да в воскресный послеобеденный часок манил забыться среди своих, казалось, райских кущей. Иногда можно было увидеть бегущего ежика, который…

— Представьте себе, ежи бегают и здесь, к тому же их сообразительность вошла в поговорку… Что же батюшка?

— Варя выходит замуж, и меня хотят забрать домой. Не успела я порадоваться за Геню, как услыхала новость: оказывается, радоваться надо за Александра Львовича Батурина с Разъезжей, вдовца и отца двоих прелестных детей. «Петиных лет?» — спрашиваю. «Нет, младше». — «А что же бедное разбитое Сердечко — так при своей шашке и осталось?» — «Мы хотим тебя взять домой, — говорит папа. — Доктор считает, что теперь это будет возможно». — «Доктор? А меня вы не спрашиваете, считаю ли я это возможным. Я, может быть, не хочу к вам возвращаться». — «Ну, Рыжик, ну, полно». — «Хорошо, я согласна. Варенька упорхнет к мужу — кто вам теперь поможет. Так и быть».

Елена Ильинишна в едких подробностях расписала свадьбу, но, невзирая на едкость, я тяготился всей этой классикой. Сперва новоневестные, как и водится, опоздали, якобы из-за того, что на Александре Львовиче рубаха была жеваная, а другой, чистой, не оказалось. Варюсь, за которой он должен был заехать, уже вообразила, что жених сбежал из-под венца, и выглядела не как на венчанье, а как на отпеванье. В тишине, нарушаемой лишь падением капель воска, послышался шепот фрейлейн Амели, заметившей, что Варя нынче далеко не так хороша, как обыкновенно. Рубаха или что-то другое послужило причиной задержки, но дальше все пошло кувырком.[1] Александр Львович, когда ему велели вести невесту к аналою, все брал ее не той рукой, словно впервые женился. Затем старичок-священник в серебряной ризе чуть не выронил маленькое Варино колечко. Но самой большей потехою было молиться о плодородии обручаемых: «И будут как Исаак и Ревекка, как Иосиф, как Моисей и Сепфора» — когда всяк знал, что Александр Львович и берет-то Вареньку за бесплодие — чтоб его детей меньше своих не любила. Та же фрейлейн Амели, перелицовывавшая Елене Ильинишне старое коричневое платье, говорила, дескать с маминых слов, что ему даже медицинское заключение показали и он носил еще убедиться, не подложное ли. Купец — он и есть купец.

— Дальше… дальше… дальше… — так, достав из-за голенища плетку, наездник в остервенении хлещет лошадь, почуявшую волков и вздыбившуюся, храпящую.

…Уже начало войны — нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли. Манифестации на Невском, на Дворцовой. Опять манная каша, сваренная папочке-зоологу к завтраку, в каше сахарный песок, в каше масляный глазок. Съешь, папочка, это я, Леночка, тебе приготовила. И такая вкусная, что дочиста все съест, тарелочку мыть не надо, как опустевшая улица Петрограда она.

— Ну а дальше, дальше!

На мое «дальше!» она идет вроде бы дальше, но каждый последующий шаг укорочен вдвое в сравнении с предыдущим.

«Шалишь, сейчас ты мне все равно скажешь, как заболела, как умирала. За то, что не хочешь — скажешь».

Каким бы расплющенным ни был тюбик, он неисчерпаем в плане «последней капли»: отчаянным усилием, альтернативой которому может быть только одно — то, чему все ее существо вопит «нет!» — Елена Ильинишна выдавливает капельку за капелькой событий, дабы не прекращать дозволенных речей. Ахилл миндальничает с черепахой, миндальничает — наконец ему надоело, и он ее сплеча:

— Елена Ильинишна?

Поникшая было головкою, как скошенная маргаритка, она прямо вскинулась… в последней надежде:

— ?

И тут я ее (хоть и не комсомолец по паспорту):

— Нехорошо как-то получается. Вы даже не поинтересуетесь, как меня зовут.

— Нет! Ах… Пожалуйста, не надо!

— Нет уж, позвольте. Разве можно так? Даже имени не спросив… А между тем…

Я лезу за чемоданом. А пылищи… Нынешним летом я еще в него не лазил. Носок? Туда его — назад, под кровать. Стыдись ближнего своего как самого себя. По крайней мере, с нею я этого достиг — изжил стыд. Она вскочила с кровати, на краешек которой присела, и — лицом в угол. А потому не видала моей усмешки: третий акт «Лоэнгрина» тоже разворачивается в виду мощной двуспальной постели: Elefantenhochzeit.

— А что, собственно, такого, не понимаю. С какой стати я должен сохранять инкогнито? Я не стыжусь своего имени.

— Заклинаю, не открывайтесь… еще немного…

— Но почему? (Негодяй какой.) Ну, хорошо, я вам хочу кое-что показать.

— Нет-нет!