Суббота навсегда

Слева в прозрачном воздухе глухо чернел Марджил, справа шли заросли тростника, то редкие, то сплошной стеной тянувшиеся до самого устья. Отовсюду раздавались звуки ночной жизни: кряквы, кваквы, гудяще-зудящие насекомые, всякие зверьки, селящиеся близ воды — весь этот живой уголок сигнализировал о своем желании заморить червячка, пофлиртовать с подходящей/им. Все как на Западе: ни тебе шариата, ни тебе стражей исламской революции — нет безобразья в природе. Где-то поблизости бросил якорь «Ибрагим». Вот укромная бухточка, прорезавшаяся сквозь тростник и служившая пристанью всякому, кто не желал платить портовый сбор.

Они шли пригнувшись, говорили шепотом. Констанция по-прежнему держала туфельки в руке.

— Уже совсем близко, — сказал ей Бельмонте.

— Любовь моя, хоть на край света.

У Блондхен и Педрильо вырвался вздох умиления.

— Все, пришли, — Бельмонте зажег восковую спичку и, прикрывая огонек ладонью, осторожно стал подавать ею знаки.

Их уже ждали. Не успело пламя погаснуть, как и впрямь совсем рядом замигал моряцкий фонарь: три короткие вспышки — одна длинная, снова три короткие — одна длинная.

— Это Пятая Бетховена, — сказал Бельмонте. — Все в порядке, наши позывные.

Так судьба стучится в дверь. Сигналы не прекращались, и беглецы ориентировались уже только по ним. Как из-под земли выросли и судно, и человек с фонарем в руках.

— Что это с ним? — удивился Бельмонте. Лоб старого жизнеплавателя, изборожденный что твое море, теперь по самые брови был убелен бинтом, незаметно переходившим в чалму — так море переходит в небо ненастным днем. — Что с твоей головой, друг?

В ответ мнимый Ибрагим произнес такой стих:

Не спрашивай о чужих увечьях,
Когда на суд Аллаха идешь.

Тебе, господин, и спутникам твоим готова каюта, но какое плавание вам уготовил Аллах — это особь статья. Плывущий морем молит только о себе и не глядит на чужие беды. Рука на штурвале должна быть тверда.

Каюта оказалась тесным помещением даже в рассуждении двоих, но тайную свободу аршином общим не измеришь. Кому-то и теснота коммуналок представлялась лишь тесными вратами, не пройдя через которые, не обрящешь жизни вечныя. Недаром народная мудрость племени мумба-юмба гласит: «В тесноте, да не в обиде». А вообще, они и бочке Диогена обрадовались бы, только б вынесла она их на сушу где-нибудь подальше от Басры благоуханной — от ее пашей, ятаганов, мечетей, муэдзинов, шаровар и других прелестей «полумесяца в глаз». Но этому-то как раз и не было суждено произойти.

— Мы спасены, но еще не в безопасности.[116] Тебе здесь будет удобно, моя любовь, — и Бельмонте притянул к полу гамак, в который Констанция впорхнула, как птица в силок. Блондхен поступила так же.

— После такого дня мы будем спать как убитые, — сказала она.

— Ну, а мы с Педрильо устроимся на верхней полке, — Бельмонте снял через голову шпагу и повесил за перевязь; какое-то мгновение колебался: не разуться ли, вспомнил свою пятничную трапезу с новоприбывшими из Андалузии — и остался в ботфортах.

Это действительно напоминало купе на четверых в спальном вагоне российской железной дороги. В дверь постучали. Это самозваный капитан поинтересовался, всем ли довольны прекрасные дамы и высокородные кабальеро, может, чайку сделать?

— Пить на ночь глядя, ночуя на верхней полке — слуга покорный, — проворчал Педрильо.

Пассажиры поблагодарили капитана, пожелали друг другу «спокойной ночи», после чего задули свои плошки.

Клоас «доложил обстановку». Арамбаша одной рукой горячил коней, чтоб не пришлось делить с кем-нибудь лавры. К тому же вечные проволочки — прерогатива посредственностей. Талант не терпит пустоты и моментально заполняет все лакуны, отсюда вечная спешка. А арамбаша большой талант. Но, с другой стороны, приходилось придерживать вожжи. Не дай Бог даже слегка ее оцарапать — эту драгоценную вазу, которую арамбаша собирается возвратить законному владельцу. Да и последнего пускай прежде охватит ярость утраты — будет, к чему подключиться. Янычар же бей на конференции. Весьма своевременно.

— Ты уверен, что под плащом у него не было огнестрельного оружия?

— Ручаюсь, господин. Кабальеро был без плаща, а тот, второй, под плащом был, извиняюсь, гол как кол.

— Хорошо. Жду еще четверть часа — и приступаем. Ты все помнишь?

— Да, господин.

Арамбаша задумался. Не принимает ли он блуждающий огонек за путеводную звезду? Вроде бы, нет. Хотя, как поется, «с вами осторожность надобна». Но он, вроде бы, и осторожен, он — сверхосторожен.

Неслышно, почти крадучись, подошел арамбаша к Мртко. Тот не заметил. Закрыв глаза, он шепотом повторял: «Magna pars fui». По настоянию своего дедушки, канцлера податной палаты, Мртко ходил в приштинскую греко-латинскую семинарию.

— Волнуемся? — спросил арамбаша, которому в этом шепоте почудились слова молитвы. — Ничего, ничего, я бы тоже волновался — такой шанс. С этим художником вы ведь успели познакомиться? Что он такое? Да сидите, сидите.