Суббота навсегда

Как прорвавшая запруду вода, сбежали они по никем не охраняемой лестнице — молодые, прекрасные, назубок знавшие свои роли. «Свои» — ибо жили сами, а не следили чужие жизни, делая себе из этого беспрерывного пип-шоу кислородную подушку. Педрильо со смехом указал Блондхен на валявшийся кринолин (лампочка смеялась над абажуром). И Блондхен случалось одеваться юнгой, теперь оба возвращались к истокам своего естества.

— Бельмонте!..

— Моя любовь?

— Одну полсекундочку, — опершись на его руку, Констанция сняла туфли и осталась в чулках («красные лапки»). — Я на каблуках далеко не убегу.

— А уже недалеко. Вот и наш слон — видишь, белеет?

— Кто белеет?

— Слон. Неважно.

Он обнял ее за талию, гибкую, как стебель водяной лилии. Ее голова запрокинулась. Он склонился над нею. Вполне фигура танго, когда б не тонкая, как ожерелье, рука, обвившая его шею. «А stanotte e per sempre tua saro!» (вспоминает Канио в смертельной тоске). Неизбежность поцелуя на глазах превращается в невозможность поцелуя: не тем ли движением Констанция обняла пашу!

— Констанция…

— Что, родной? — Одной рукой она по-прежнему обнимала его, в другой держала пару красных туфелек.

— Паша… Помнишь, так же точно ты обняла его…

— Я? — Она выпрямилась с недоумевающим видом.

— Да. Я сам видел. То, что ты испытала тогда, и что испытываешь теперь — это сопоставимо?

— Бельмонте, я не понимаю, о чем ты… — на ее лице действительно отразилось непонимание.

— О чем? Сейчас объясню. Ты сказала, что лучше паша, чем я. Допустим, ты была во власти страшного заблуждения… Хотя это уже во второй раз. На Наксосе ты вошла в роль настолько, что, позабыв обо всем, кинулась в волны с мыслью о Тесее. Ответь — не мне, себе, только заглянув в сердце, как в книгу: не поступаешь ли ты сердцу наперекор? Жених грядет — но кто он? Может, сиятельный турок, что вот-вот придет? Еще не поздно…

Простая симметрия, не говоря о либретто, требует, чтобы одновременно с Бельмонте Педрильо тоже устроил сцену ревности. Прибегнем к симметрии зеркальной.

Педрильо говорит:

— Ну, вот и слон.

— Увы, мой Педрильо, — отвечает Блондхен, — простись с этим райским уголком. Погоди, ты еще будешь вспоминать о нем с грустью. Здесь стоял твой лоток, здесь, не покладая ног, давил ты свои соки.

— Ну вот еще. Я тебе их буду давить в Валенсии.

— Мне… А Осмину — когда ему захочешь выжать апельсинчик, другой? Думаешь, я ничего не видела — как ты к нему лип? В Америке за большие деньги из Осмина делается Мина, а тут и делать ничего не надо, уже сделано. Смотри, будешь потом томиться-маяться, на мне злобу срывать. Еще не поздно…

Бельмонте, сказавшему «еще не поздно», ответом было кромешное молчание, за ледяной стеной которого забил такой жгучий пламень обиды, что ревность тут же уступила место раскаянию.

— О, прости…

— Как ты меня обидел! Как мог ты такое сказать — мне, которая своими руками… — и, не находя более слов, она с размаху опустила красные туфельки на воображаемую голову.

— О дольчи мани![110] — вскричал он, что, впрочем, скорей напоминало макаронический возглас гангстера-итальянца, взломавшего сейф в чикагском банке, чем слова, с которыми Бельмонте мог бы пасть к ногам Констанции, покрывая поцелуями все без разбору, и руки, и туфли. — О, прости, прости!

Педрильо, услыхав, что «еще не поздно», просто дал Блондхен пощечину. В любовных делах пощечина — сильнодействующее средство. Блондхен позабыла даже, что «лучше ножом в сердце, чем ладонью по лицу».[111]

— Ну, не дуйся, милый.

— Я прощаю, — проговорила между тем Констанция. Любовь склонна прощать обиды, причиненные ревностью: те растворяются в ней, как жемчуг в вине. Это в отсутствие любви ревность презираема.

— Ладно уж, — сказал Педрильо. — Прощаю, в память о нашем Париже. Посмотри мне в глаза, детка.

В последний раз поднялась «железная занавеска»,[112] за которой начинался долгий путь к свободе — через каменное брюхо слона, через его левую заднюю ногу и т. д.

— Эй, быстрее!

— Сейчас, — отозвалась Блондхен, — только исполню «заповедь узника»: освобождаясь, освобождай других.

Блондхен обошла Галерею Двенадцати Дев и отворила все двенадцать узилищ с пернатыми праведницами — но было темно: чем увенчался порыв благородного сердца, нам неведомо.