Суббота навсегда

На другой день вечером. Егорьевна отпущена, Варюсь, покрасовавшись перед всеми зеркалами и подвив последний локон, отправляется с мамой к Сердечкам, прямо против которых живет «Анчутка» — а оттуда до театра рукой подать.

Но и я не горюю, у нас с папой свои радости. «Мы с вами не меняемся!» — кричим мы им вдогонку, сами тоже уже одетые, тепло, как на Северный полюс: на отце медведь, на мне белочка, то и другое мехом наружу, поверх шапок на обоих еще одинаковые суконные башлыки. «Старый да малый», — смеется папа. И мы уходим — смотреть на балаганы, кататься на каруселях, есть печатные пряники, горячие ржаные ватрушки, сахарных петушков. Я — счастлива.

И на́ тебе, враг человечества тут как тут. Не успели мы дойти до угла, как нас обгоняет лихач и с ходу осаживает. «Тпррру!..» В санях адвокат Шистер — с дочкой Манечкой и еще какая-то детская рожица, мне незнакомая. Шистеры — богатая семья, они занимают целый этаж во флигеле во дворе. На Сенной есть адвокатская контора, на шести окнах золотом по стеклу выведено: «Матвей Шистер, присяжный стряпчий и нотариус. Ведение дел в коммерческих судах». С Маней, моей сверстницей, мы иногда играли в Овсяниковском саду, но большой близости между нами нет, ни я ни разу не была у них дома, ни она у нас. Одно из наших семейных правил: не водить дружбы с теми, кто тебя богаче — и в этом родители на редкость единодушны.

«Мое почтение!» — кричит Шистер из санок, вряд ли помня, как отца по имени и отчеству — он барственно-развязен, не без вальяжности, отец хоть его и не очень жалует — кажется — но, поскольку тот из евреев, под пыткой в этом не сознается, так у нас на сей счет дома заведено. — «Мы сейчас веселой компанией направляемся на Марсово, на масляничные, так не одолжите ли нам, соседушка, свою девочку — у нас как раз одно местечко для нее подыщется, обещаем вернуть через пару часиков в целости и сохранности», — и детские голоса: «Да-а!»

Отец недоуменно-вопросительно взглянул на меня, ожидая прочесть на моем лице, вероятно, подтверждение вежливому отказу, который уже готовился произнести, но… что он видит! Мои глаза загорелись, я уже по-женски созрела для предательства и только перевожу на него взгляд, полный немой мольбы…

«Ты хочешь?»

«Если можно…» — прошептала я, потеряв голову от желания, хотя и понимала, что буду потом, может быть, всю жизнь казниться.

«Ну, пожалуйста», — говорит отец, как бы удивленно разводя руками — так удивлен и разочарован бывает властелин, когда на предложение требовать себе любой награды отличившийся вассал вновь отличается — на сей раз оскорбительной скромностью своих притязаний, вольно или невольно бросающей вызов блеску и великолепию монаршей щедрости.

И действительно: годы потом я буду терзаться воспоминаниями об этом дне, но не в том смысле, что сожалеть — поездка в санях по Невскому, с криками, визгом, всем этим не знающим уныния кагалом, неожиданно столь созвучным характеру места, в которое мы направлялись — как знать, не стоила ли она раскаленных углей моей совести?

Когда через два часа я ввалилась, с какими-то сластями, раскрасневшаяся с мороза, счастливая и — трепещущая от сознания своей вины, папа, разумеется, и виду не показал, что понимает причину моих терзаний.

«Ну как, хорошо провела время?»

«Ох… папочка, ты сердишься…» — и дальше нужно было подумать: представлять прогулку как сплошной восторг или сплошное разочарование. Что было бы ему приятней? И я выбираю все-таки первое. Даже обиженному мной моя радость ему скорей в радость, нежели в тягость, для этого он слишком высок душою и любит меня. — «Ох, папочка, не обижайся, мне было так весело».

«Да? Очень рад за тебя».

«А грустно мне только, что ты…»

«Ах, право, что ты в самом деле. Расскажи, что ты видела…» — но при этом он чуть отодвигается от меня, едва по ходу рассказа я начинаю — как всегда, когда между нами безоблачно — чертить пальцем по его груди.

Из виденного — огнеглотателей, скороходов, канатоходцев, чертей и ангелов, легковерных петрушек и злобных басурман, что, все вместе взятое, тонуло в разноголосице шарманок и криках лотошников — я бы выделила «Театр марионеток» Б.-Р. Аббассо. Одну пьесу мы посмотрели от начала до конца, причем с таким неослабевающим вниманием, что про французский блин я вспоминала, лишь когда из него начинало капать.