Суббота навсегда

— Который верит… — зревший в горле раскаленный ком мешал Констанции говорить, — который верит, что раба Божия может быть рабою человека!.. Что птица может взлететь вместе с клеткой!..

— Раба Божья — а дальше? Имя?

— А дальше пусть высекут «Констанция».

— Констанция… Нечеловеческое имя. Я готов слушать его по целым дням… Певцов!

Выбежал хор, готовый по первому же изволению исполнить все на свете, от «Легконогой серны Атласских гор» до «Аппассионаты». («Appassionata — wspomnienia dawnyh dni, appassionata — melodia szczescia chwil».)

— Вариации на Constantia ostinatissima.

Хор вздрогнул и по взмаху ресниц своего первого сопрано запел. Вы знаете, как поют «Вечерний звон» — а басы делают: «Бум! Бум!» Здесь же пелось: «Констан! Ция!» За отсутствием басов.

— Назвать значит познать, говоришь ты?

Он взял ее руку. Не взял — схватил. Это была самая узкая ладонь в мире, и пальцы были, какие бывают на изображении индийской богини любви — гибкие как стебли. На безымянном — неопознанном — тоненькое колечко в форме крестика. Это мог быть и серебряный голубь, только не тот, что снисходил однажды на русскую литературу, даму хотя и прекрасную, но весьма порочную, чтоб зачинать столь безгрешным способом.

«Вечерний звук, пук-пук…» — разносилось по золотому кораблику.

Констанция не посмела отдернуть руку, только стебли затрепетали от налетевшего ветерка. Это не укрылось от паши.

— Вечерами свежо, — сказал он. — Воздух нашего моря вреден для неверных. То, что мы, слуги Аллаха, зовем «Куббет-эль-Ислам», вы зовете «гнездом лихорадки». Проследуем в мою каюту.

И у Констанции вновь недостало мужества (и слава Богу, согласно Педрильо) сказать нет, зато достало женственности на такой взгляд, за который европеец отдал бы жизнь и еще приплатил. А аллахолюбивый азиат взял бы и отгрохал себе посреди пустыни шикарный аэропорт под названием «Куббет-эль-Кувейт. Беспосадочные рейсы в рай».

Мидас успел побывать и в каюте тоже: золотые финиковые пальмы в золотых кадках, золотые подушки на золотой тахте, золотые птички, золотые рыбки, золотые качели, к которым и подвел паша, опять же не кого-нибудь, а златозаду.

«Уф, не к тахте», — перевела дух Констанция.

Даже что-то европейское было в этом — чтобы вот так слегка раскачиваться на качелях под взглядом своего кавалера. (Ренуар «Качели». Лувр, Париж. Или перебирать клавиши — Репин «Объяснение». Русский музей, С-Петербург.) Констанция стала легонько отталкиваться носком от пола. Паша не сводил с нее глаз. Констанции вспомнилась колыбельная, которую мурлыкала склонившаяся над ней тетя Паша: «Мы на лодочке катались, золотистой, золотой. Не гребли, а целовались — та-та-там-та та-та-той…» Она не помнила слов — вероятно, никогда их и не слышала, засыпая с началом мотивчика, столь же унылого, как рыбки в сен-сансовском «Аквариуме». И сами собой уста пропели:

Мы на лодочке катались,
Золотистой, золотой.
Не гребли, а целовались
Та-та-там-та
Та-та-той…

— Ты возвращаешь меня к жизни, о любимая! — С этим паша кинулся — но не к ней, сны золотые навевать, — прочь, крича: «Осмин! Чудовище!» — а звучало это как «дружище», а то и ласковей: «восьминожище».

Осмин одышливо дожидался своего жребия.

— Старик, совершилось урологическое чудо: где гроб лишь был, стол яств стоит!

От облегчения Осмин чуть не лопнул. В смелой фантазии евнуха уже рисовалась сцена, над которой принято опускать завесу приличия в приличных книжках и наоборот вздергивать занавес во всех остальных.

— А дева?

— Дева девная, ее зовут Констанция.

Констанция или Зульфия — это кизляру-ага было решительно безразлично. Чудо произошло или нет? Он смутился.

Смущение владело и Констанцией. Она поспешила к зеркалу. (Нет, любитель «Cosi fan tutte», вы ошиблись дверями. Наше произведение называется «Похищение из сераля». Констанция была озабочена своей внешностью менее всего из женского кокетства — безадресного, как и мужская похоть. Просто, какой резон сохранить верность и не сохранить красоты?)

— Если я правильно понял, повелитель отпустил взнузданного скакуна пастись на лугу утомленных?

— Евнух, — сказал Селим-паша, — я хочу завоевать ее любовь.

Осмин молчал: от бывших христиан никогда не знаешь, чего ждать.

А Констанция ликовала. (Не бывает малых побед для ликующих душ: казнь удалось оттянуть еще на один день — уже этого достаточно.) Оттянув носки книзу, а колени сиамскими близнецами подтянув вверх, запрокидывая голову и откидываясь всем телом, Душа все энергичней раскачивалась на качелях. Нескромному взору открылся бы розовый бант ее подвязок, тот, что ласкает скромные взоры на шейках домашних кошечек.

— Не останавливаться! Качаться сильней! — хрипло проговорил Селим-паша, когда, заметив его горящие глаза в черной щели приоткрывшейся двери, Констанция засучила было носками по полу. Но тем охотнее она подчинилась его приказу, что душа сладко замирала, низвергаясь с высот небесных рая и невредимою подлетая еще выше.