Но якобы Басра знала и другие времена — та Басра, что лежит в развалинах в пятнадцати километрах на юго-запад от самой себя, у большого, высохшего теперь рукава Джерри Сааде. Якобы развалины эти составляли центр международных торговых сношений Индии, Леванта и Европы; якобы здесь сходились португальцы, англичане, голландцы; якобы отсюда сообщение с Багдадом поддерживалось посредством двух английских и семи турецких пароходов, принадлежавших пароходному товариществу «Оман». Да что там пароходное товарищество «Оман», когда окрестности Басры были столь изобильны фруктовыми садами и финиковыми пальмами, что арабы причисляли этот край к четырем раям Магомета, а сам Персидский залив в честь Басры звался «Басорским морем»!
Теперь, когда тени легли над Шат эн-Арабом, кто поверит этой райской картине? Басра благоуханная, Куббет-эль-Ислам,[56] город тысячи и одной ночи, отзовись! Вместо этого читаем в нашем бедекере: «Вследствие беспримерной нечистоты улиц и благодаря миазмам, которые поднимаются из окрестных болот и стоячих вод, лихорадка свила себе здесь прочное гнездо».
Бельмонте двигался — тенью, не скажешь, тьма была кромешной — но бесшумным сомненьем. Два неуловимых лазутчика: Сомненье и Тень.
После того, как матросы во главе с мудрым кормчим его предательски ограбили, Бельмонте усомнился, что рожден для вечной жизни. Еще спасибо (кому, неважно), что за подкладку провалилось несколько багдадов и злодеи, подсыпавшие Бельмонте сонного зелья, ничего не заметили. Спящего, они бросили его на пустынном берегу. «А могли б и зарезать» — это здесь не вполне согласуется с местными условиями: как раз смерть-то ему дарить не стали. Вместо этого ему оставили шпагу. В насмешку. Пусть пофехтует с клыком гиены. Пусть из положения ан-гард поразит рапида в пах.
Только чудо попутного верблюда вкупе с завалящими багдадами спасло его. Но это был уже не тот Бельмонте. Тень сомненья, червь сомненья… чернь сомненья! Червивое нутро, вопящее: «Констанция! Все ли еще ты так зовешься, а не какой-нибудь Фатимой, Зюлейкой или другим именем, под которым ублажаешь чью-то вожделеющую плоть?» — И видится волосатая нога.
Но сомнение также обладает животворной силой: когда наперекор пропагандистской сирене в кромешной ночи духа оно шепчет тебе: «Не верь… не верь… не верь…» О! Такое сомнение, дарующее надежду вопреки очевидному, заслуживает эпитета «божественное». Когда вслед за позывными под ад глушилок слышится: «Тебя я, вольный сын эфира…» Божественное сомнение, сомнение как дар небесный, как последнее прибежище.
Бельмонте плыл вниз по течению Тигра и, наконец, достигнув Басры, расстался с последним своим багдадом. Правда, одно сокровище при нем оставалось — но он о нем забыл. Позабудем и мы — покамест. Всякому сокровищу свое время… нет, нет, мы не о шпаге (с интонацией подавляемого раздражения, так отмахиваются от назойливой мухи). Да нет, о другом — совершенно бесценной вещи (хорошо, правильно, честь, олицетворяемая шпагой, тоже бесценна, а в общем — катитесь).
Идя по улице Аль-Махалия и уже выходя на Мирбад, он неожиданно поравнялся с девушкой. И была она подобна луне, красавица высокогрудая, из тех, что ходят походкою спешащего, не робея, и глядят на тебя глазами, от счастья полными слез, и так, покуда не выжмут из тебя последний дирхем. Она то исчезала, то появлялась в дверях дома. Бельмонте подстерег момент, когда наша луна в очередной раз спряталась за тучку, и стремглав перебежал через лунную дорожку — из опасения, что вконец обнищавшему, ему будет нечем откупиться от непрошеных услуг и еще чего доброго придется последовать за этими благовонными шальварами… (Наивность как привилегия безграничной платежеспособности. С иссякновением последней бедняга становится всеобщим посмешищем.)
Мирбад,[57] внезапно раскинувшаяся перед Бельмонте, заставила его остановиться.
«Констанция, где тебя искать, в какой стороне? Шагнув в эту лужу, приближусь ли я на шаг к тебе? Или на шаг от тебя отдалюсь? За спиной такой долгий путь, но чем ближе к цели, тем недоступней она. Знать бы, что ты сейчас делаешь и где…»
Всё уловки ревнивого сердца. В такой час девушка может только спать. А коли нет, коли она делает что-то другое вместо сна, то ясно же что. И тогда неважно где. Волосатая нога. Но мне все равно надо знать где,
«Ах, — думал Бельмонте, — сколько раз я мог умереть. Эка важность, если одна из моих смертей на сей раз не даст осечки».
Только он сжал на груди кулак, как ощутил в нем ладанку — и ладонью вспомнил: