Суббота навсегда

— Врет-то, — сказала Аргуэльо стоявшей рядом с ней другой служанке. — Гуля Красные Башмачки давно храпит, как Елеонская труба.

Та согласилась:

— Конечно. У нее что ни ночь, то почитанье святой Констанции. И чего они в ней находят?

— Сама знаешь чего, — сказала Аргуэльо.

Обе вздохнули.

— …А потому не лучше ли сейчас было бы воздать почести собственной кровати и собственной подушке. Когда ноги гудят громче, чем басы, и своим напевом заглушают пенье скрипок, истинный кабальеро говорит себе: «Баста, я нуждаюсь в сне. В подкрепляющем сне». Закрылись глаза, упала на грудь голова, руки повисли без сил. «Спать… спать… спать…» — твердят ваши члены. Ваши ресницы спутались, свинцом налились ваши ноги, ваши веки. Как вы завидуете тем, кто уже в своей постели, скорее… скорее последовать их примеру. Спите, испанцы… — хозяин выдержал паузу, повторив шепотом: — Испанцы… спите… — и закрыл ставни.

Музыканты разрывали себе челюсти зевотой, остальных поздний час и слова хозяина тоже вдруг сморили. И еще недавно полная огня, толпа сразу же разбрелась — кто куда. Улица Яковлевой Ноги вмиг опустела. Эдмондо сделал вид, что уходит вместе со всеми.

— Вы довольны? — спросил его импресарио Бараббас.

— Я-то что, святая Констанция — это главное, — отвечал Эдмондо. На это импресарио с улыбкой растворился во мраке ночи.

Эдмондо подождал не слишком долго, но и не слишком коротко. Он увидел, как на небосклоне зажглась утренняя звезда — и испугался: Люцифер подсматривает. Быстро преклонив колено перед статуей Пресвятой Девы в нише стены, за которою прятался, Эдмондо мелко, одною кистью руки перекрестился и поцеловал крестик. Сердце билось, как одержимый — о прутья клетки, глаза часто мигали, дыхание сделалось коротким и тяжелым. От любовных предвкушений сводило тело. В ушах голос Бараббаса повторял и повторял (говоря о воротнике): «Полагаю, он не белее той шейки, которую вы обретете взамен».

Страсть охватила Эдмондо.

Не в силах более ее сдерживать, он кинулся к «Севильянцу» и, помня, где, за каким окном (соседнее с хозяйским) волшебная шейка, запел — фальшиво, хрипло, пальцами стараясь подражать звуку кастаньет:

Я здесь, Констаньедо,

Я здесь под окном.

Объято Толедо

И мраком и сном.

— Не Костоеда, а Сердцееда — сам жалкий астуриец.

Эдмондо увидал Аргуэльо — прямо перед собою.

— Убью, прочь!

— Да не получишь ты от нее ничего. Пойдем лучше с горя ко мне, я — резвушка.

— Потаскушка ты, а не резвушка! — вскричал Эдмондо и в ярости такой сделал Аргуэльо типель-тапель, что баба с воем убежала в подворотню.

О сыновьях, чтущих своих матерей

Эдмондо ничего не сказал Алонсо про концерт в честь святой Констанции, а потерю обоих воротников свалил, как мы видели, на святых Кибелу и Нину. С тем большим основанием Алонсо мог считать его затею «достойной мавра». «Нет, Пресвятая Дева не одобрит своевольства в таких делах, хоть ты тысячу раз скажи „Аве Мария“. Разве что… — он поморщился и вздохнул, — закроет на это глаза». С такою мыслью Алонсо смотрел вслед другу (а тот исчез аки тать в нощи — раз не вышло иначе, приходилось овладевать сокровищем своей души при помощи отмычки).

В ожидании известий о том, как повела себя Пресвятая Дева, Алонсо окликнул Севильянца, стукнув по столу кулаком:

— Acconcia, patron… passa ac'a, manigoldo, venda la macarella, li pollastri e li maccaroni! — даром, что лучше был бы понят по-испански. Но Алонсо боготворил христианнейший язык своих предков и старался не осквернять его низкою темой. Равно как и низким собеседником — к каковым причислял всех трактирщиков от Бильбао до Малаги, держа их за отъявленных мошенников. Видать, тщетно внушал дон Хосе из Саламанки своему юному воспитаннику, что строка «Казалось, к ней не приставала грязь» относится не к св. Инезилье, а к испанской речи, которую св. Инезилья олицетворяет в поэме, носящей ее имя.

— Сеньор итальянец? — спросил хозяин, ставя на стол кушанье, так аппетитно дымившееся, словно Алонсо был самим сатаною, Севильянец же — одним из кулинаров с Плаца Майор.

Алонсо не ответил. Тогда хозяин повторил свой вопрос:

— Italiano?

— No, Ingles. Y t'u?

Севильянец в ужасе отпрянул и уже никаких вопросов больше не задавал.

Алонсо в задумчивости проглотил кусок.

Что такое Испания? Небо без птиц. Землетрясение облаков, что белыми руинами по синей спине валились в тартарары ненавистного моря. Сьерра, запылившая линию горизонта. Мумия виноградного сока на стенках немытого — нечем — с прошлого года стакана.

Это если пойти с физической карты. А если с козырной? Каменная нитка, вывязанная божественной спицей в «дворцов и соборов узор кружевной» — и масло мадридских холстов, еще свежайшее, хоть вешай под каждым «лизать воспрещается». А еще Испания — это черный бархат советской ночи да натуральный минор, нисходящий в подземелье, где на стенах пляшут отсветы пламени и с каждым шагом все звонче удары молота, кующего тевтонский Нотунг.^[3]