Суббота навсегда

Внемли певцу с высот небесных рая

И испроси прощения у той,

Чей дерзостно нарушил он покой.

О женщина, чье имя Постоянство,

Вдовицы бледной скорбное убранство

Твоим уделом только тот считает,

Кто верность с одиночеством мешает.

И пошла хота:

Мы Констанцию Святую воспоем,

Ты верна лишь идеалу быть вдвоем.

По две флейты, по две арфы, шесть ребек,

Вжарят так, что взяли б с бою Баальбек.

Не успели танцоры отдышаться, как затрещали кастаньеты, музыканты заиграли щипками — началась чакона, причем Аргуэльо, в какой-то момент оказавшаяся без своего партнера-водовоза — он отошел за угол отлить — продолжала танцевать одна. Так лошадь, в разгар атаки потеряв всадника, продолжает скакать вместе с эскадроном дальше на вражеский редут — зрелище и жестокое и жалкое разом. Каждый четный повтор колена танцующие отмечали хлопком в ладоши над головой и восклицаньем: «Лишь в чаконе вся сполна прелесть жизни нам дана».

      ЧАКОНА

Ночным Толедо

Мы шли за хлебом,

Любви и зрелищ

Уже наелись.

Не зная страха,

Ревела Тахо

Гвадалахарой —

Этакой харой.

И все хором:

Лишь в чаконе вся сполна

Радость жизни нам дана.

И дон Эдмондо

Вскричал, что он до

Ночных ристалищ

Мне не товарищ,

Что нету мочи…

Короче, очи

Он смежить хочет

Любой ценою

В ближайшем сквере.

Лишь в чаконе вся сполна

Прелесть жизни нам дана.

Хосе Гранадоса сменила Инеса Галанте, она же Гвадалахарский Соловей, продолжившая то же, но на мотив «прискорбья»:

                    ПРИСКОРБЬЕ

Чует юная испанка, опершися о балкон,

Скоро за борт ее бросит расшалившийся Эдмон.

Зря коленку сквозь решетку продевала из окна,

Смежил сон чугунный очи кавалеру — ты одна!

И все, с прихлопом:

Истомился кавалер,

Храп сотряс ближайший сквер.

Сам Эдмондо нашел, что и чакона и «прискорбье» хороши. (А что «до ночных ристалищ он кому-то там не товарищ», так, значит, было от чего устать, Матка Бозка Ченстоховска!) Всегда «нравится» то, за что деньги заплачены. Отсюда и «публика дура», отсюда и восторги, даже если в пору свистать и забрасывать артистов гнилыми яблоками. В этом смысле погорелых театров не существует. Быть может, существовали раньше, когда билеты были дешевле или зрители, наоборот, богаче, но не в описываемое время. Зато Эдмондо прекрасно видел, что эти платные ходатаи за него перед святой Констанцией свято блюдут интересы своего манданта. Аргуэльо, например, танцевавшая соло (водовоз так и не появился), влезла с такой чаконой:

Понапрасну, Эдик, ходишь,

Понапрасну ножки бьешь,

Ничего ты не получишь

И ни с чем домой уйдешь.

На это тенор сказал басом:

— Молчи, трубадурша иудина, а то по морде схватишь.

Но уже в одном углу разводили похабень:

Ты, Констансика, чурка младая,

Ножкой дивной взмахни еще раз,

Так высоко, чтоб все увидал я

И от счастия впал бы в экстаз.

В другом отвечали:

В том экстазе барахтаясь долго,

Различал я тугую косу

И зеленую, что твоя Волга,

Расковыривал соплю в носу.

И вдруг голос неистребимого , этого Вечного Содомита толпы, каждой бочке затычки:

А еще я заметил, ребята,

Что на ж… ее мировой

Отпечаталась лапища чья-то

Разухватистою пятерней.

В общем концерт разрастался в праздник с массовым пением и, ставшим оглушительным, треском кастаньет. Юбки резким взмахом преображали исподнее в наружное, подобно мулете, задавая ложное направление рогам, синхронно разившим пустоту. Среди собравшихся нашлось пар десять, умевших танцевать, и умением своим они блеснули, топча в вихре «мавританок», «прискорбий», «малагуэний», «фламенко» смысловое зерно концерта: прославление святой Констанции.

Дух захватывает, когда ты солист: каждым движением своим ты передвигаешь, словно предметы на расстоянии, горящие взгляды, прикованные к тебе; но и растворять в общем танце жемчужину своего я — тоже блаженство. Исполнение чужой воли по-своему сладостно. А навязыванье собственной — по-своему.

Потом танцующие разделились на два хора, мужской и женский. На каждую строфу мужчин женщины отвечали антистрофой:

Я говорил тебе, Ириска,

Не стоит открывать окно:

Влетит чудовище морриском,

Склюет весь урожай оно.

Не ириска я тебе, юморист.

Не чудовищем морским мне морриск.

У него наваха тверже, чем твоя.

С ним пляшу — дрожит под нами земля.

Ну, Ирисина-балясина, учти,

У меня в ножнах твердость есть,

Что не снилась вам в жаркой ночи —

На моей навахе написано «честь».

Нет, Педрильо, нет, постылый мой дружок,

Инезилье сердце страхом ты не сжег.

Андалузке смерть — с постылым с тобою да пляску плясать.

Лучше уж под крестом в сладких снах любовь свою поминать.