Суббота навсегда

«Ох… папочка, ты сердишься…» — и дальше нужно было подумать: представлять прогулку как сплошной восторг или сплошное разочарование. Что было бы ему приятней? И я выбираю все-таки первое. Даже обиженному мной моя радость ему скорей в радость, нежели в тягость, для этого он слишком высок душою и любит меня. — «Ох, папочка, не обижайся, мне было так весело».

«Да? Очень рад за тебя».

«А грустно мне только, что ты…»

«Ах, право, что ты в самом деле. Расскажи, что ты видела…» — но при этом он чуть отодвигается от меня, едва по ходу рассказа я начинаю — как всегда, когда между нами безоблачно — чертить пальцем по его груди.

Из виденного — огнеглотателей, скороходов, канатоходцев, чертей и ангелов, легковерных петрушек и злобных басурман, что, все вместе взятое, тонуло в разноголосице шарманок и криках лотошников — я бы выделила «Театр марионеток» Б.-Р. Аббассо. Одну пьесу мы посмотрели от начала до конца, причем с таким неослабевающим вниманием, что про французский блин я вспоминала, лишь когда из него начинало капать.

Содержание пьесы просится, чтобы его пересказали. Некий кабальеро в поисках захваченной пиратами возлюбленной тайно высаживается на сарацинском берегу. Здесь, в гареме Селим-паши томится прекрасная Констанция. Никакими посулами, никакими угрозами не может добиться Селим ее любви. «Мое тело — тело слабой женщины, но птица моей души парит высоко и ее тебе не поймать. Это так же верно, как и то, что зовут меня Констанцией». Но Селиму нужна душа Констанции, ее любовь. И когда нашему кабальеро, усыпившему бдительность стражи, в прямом смысле слова — вином, уже почти удается скрыться вместе с Констанцией, их настигают. Казнь неминуема, тем более что, как оказалось, Бельмонт — так звали кабальеро — сын коменданта крепости Оран, заклятого врага Селима, и Селим, в прошлом тоже христианин, принявший ислам в отместку за причиненные ему обиды, жаждет мести вдвойне. Почему в конце концов он отпустил нашу парочку, оказался хорошим — мы, дети, так и не поняли, да это и не играло особой роли. Куклы были превосходны, кукольники — настоящие виртуозы, события, ими представляемые, поражали воображение. В общем, мы не жалели своих ладошек.

Когда и как уж отец простил мне измену, сказать затрудняюсь, но долго еще воспоминания о ней наполняли мою грудь также и неизъяснимою сладостью — а не одной только болью за него, стоящего посреди заснеженной улицы и глядящего вслед уносящимся санкам.

Очень забавные были у отца отношения с батюшкой, преподававшим закон Божий. «Значит, из обезьяны, говорите, Всевышний сотворил человека?» На что отец разражается такой тирадой: «Об этом нам остается лишь строить предположения, поскольку дать имя вещи, по Божьему замыслу, есть функция человека уже сотворенного. Осуществлять ее в ходе своего сотворения человек никак не мог, не так ли? Поэтому то, что одни ныне именуют глиной, другие вправе именовать чем-то иным — например, обезьяной. В этом нет никакого противоречия. На самом деле мы говорим об одном и том же, лишь оперируем разными терминами, что, ежели входить в рассуждение Творца, пользовавшегося безымянным материалом, совершенно безразлично». Батюшка какое-то время молчал, потом изрекал глубокомысленно: «Да… враг хитер».

В девятьсот пятом году после почти пятнадцати лет беспорочной службы отец был уволен из Цецилиеншуле, как ему было заявлено, за потворство революционным настроениям среди учащихся. Конкретно в виду имелось то, что он раз пришел на занятия, обмотав шею красным шарфом. Новым местом его работы стала женская гимназия на Греческом, возле Прудков, невдалеке от нашего дома. Там училась Варя и много других знакомых мне девочек. Сама, однако, я ходила в училище сестер Семашкиных, сделалась «се Машка». Связано это было с тем, что, почти год прожив с мамою в Ялте, я не смогла бы сдать вступительных экзаменов в казенную гимназию.

(Ага!.. В Ялте… в Ялточке… куда на поклон шел туберкулез всея Руси: исцели, Ялтушка-матушка, пожалей нас, ребятушек малых, да девушек юных, да детушек малых, да дедушек ихних, да Чеховых великих — но никого не жалела, потому что никого не могла исцелить Ялта, бессильный истукан старой медицины, оказавшейся бессильной удержать еще на пару десятков лет на земле стольких замечательных людей, стольких дам с собачками и без, стольких славных девочек и мальчиков, еще погулявших несколько месяцев по ялтинской набережной и потом зарываемых на ялтинском кладбище — все по-летнему, в белых костюмах, в белых платьях — беззвучными привидениями. Се Машка. Не скажет, чего ради она с матерью в Ялте год проваландалась. А я и так знаю. Не поможет тебе Ялта.)