Суббота навсегда

— О евнух нашего племени, о первый садовник царя, — сказала Педрина, пугливо озираясь — не видит ли их кто. — Моя несравненная госпожа чувствует себя в долгу перед тобой. Она долго не могла отважиться, но вот, наконец, отважилась… — Осмин уже собирался сказать, что такое бывает со златозадами… — и велела передать тебе это, полагая, что питаться всухомятку нездорово.

Как флаг на покоренном полюсе, на середине стола торжественно появилось то, чего ему так недоставало.

— Ты ведь знаешь, мой нухарь, — продолжала Педрина, — что у аптекаря, каких бы взглядов он ни придерживался, всегда отыщется капелька яду — так, для себя. У кристальнейшей души зубного техника всегда в загашнике найдется немного золота, тоже для себя — не для других. Нух блаженный, подобно тебе насаждавший сад и в пустошах земных разводивший плодовые деревья, разве он не дал баночке-трехлитровушке с соком перебродить для пущего блаженства? Вот и рабыня твоя, что изо дня в день тем же соком наполняет своего «Медведя», неужто же она не приготовит кап-кап-капочку винца для внутреннего употребления?

Осмина обуяло вожделение. Вожделению никогда не противятся всамделишно, только из приличия — а кто по-настоящему, тот даже словом таким баловаться не станет. В книжках вожделеющий продолжает смеяться, сердиться, быть рассудительным. (— Ах, вы не понимаете! При чем тут Сорокин? — Он вскочил со стула и принялся нервно ходить… — вместо того, чтобы повалить ее на диван да раздвинуть ей ложесна.) (— Варенька, Варвара Владислава, слышите? Послушайте, тишина-то, тишина-то, Господи, какая… — вместо того, чтобы повалить ее на диван да раздвинуть ей ложесна.) Аналогичным приличием являлись слова «парламентарий», «прения сторон», «дамы и господа», как шептала их тоталитарная похоть устами «наших зарубежных представителей».

— Ты промышляешь бутлеггерством? О Аллах всемогущий!

— О повелитель садов, только капочку для себя.

— Несчастная, понимаешь ли ты, что говоришь? А твоя госпожа, ты ей тоже давала капочку?

— Душеньке нашей? Да что вы, в самом деле. Она клювик свой грейпфрутовым соком смочит и все. Да Блондхен бы меня убила.

— Постой, это ханум мне прислала, или ты по своему почину?

Педринка кокетливо кулачки (кулачищи) к губкам, губки бантиком, глазки в угол, на нос, на предмет — чем не немая фильма «Дева с цветком»?

— И это ты по своей инициативе? И ты посмела?

— О мой свирепый, ничто не может тебя обмануть. Но я так восхищалась тобою как евнухом, что не могла удержаться.

— О чем ты думала? Добро бы ты еще не знала о заповедях пророка.

— Не знала. Педрина ничего не знала, а когда узнала, стало жалко выливать. Но я готова. Одно слово — и быть вылитой нашей женушке, а не выпитой.

Педрина уже схватила пузатенькую, бокатенькую…

— Опомнись! — Осмин подлетел к потолку. — Ты не в Польше, где квасом полы моют. Кто же здесь выливает? Подошвы к полу будут липнуть. Ты, милочка, на голову больная, это лишь тебя и извиняет.

Осмин поставил бутылку обратно на стол.

— Хорошо, я ее вылью туда, куда царь пешком ходит.

Между ними завязывается борьба, это была борьба двух благородств: «Нет, я вылью!» — «Нет, я вылью!» К своему ужасу, не побоимся этого слова, Осмин понимает, что силою благородства Педрина его превосходит. Еще немного…

И тут Педрина говорит:

— А может, нухарь мой, пригубишь? Ну, самую малость — только чтоб качество похвалить. А то старалась, вот этими ножками давила, — любуется своей стопой: и так вывернет, и сяк, как босоножку примеряет на Гран Меркато.

— Ну, разве что этими ножками. Самую маленькую ножку…

Педрина наливает — честно, самую маленькую ножку. Осмин дегустирует, чмокает воздух, скашивает куда-то глаза, сосредоточенно вслушиваясь во вкус.

— Когда-то моим винцом и французские корсары не брезговали. Они принимали его за кипрское, а я, девушка скромная, ни в чем им не перечила, — кадр из фильмы «Дева с цветком», с Норной Менандр в заглавной роли… и, пожалуй, с Осмином — в роли цветка.

— Да никак понравилось? Глядишь, еще по маленькой? — И, не дожидаясь ответа, налила, но уже щедрою рукой. — Пей, великий кизляр-ага, пей, евнух царя небесного, что нам еще в жизни-то осталось?

— Не терпковатое? — Впрочем, Осмин в этом неуверен. Чтобы покончить с дальнейшими колебаниями, он выпивает все залпом.

— А как теперь?

— Пожалуй, оно исправилось. Но не до конца.

— Дадим ему последний шанс, — сказал Педрильо, наполняя чашу до краев.

Осмин вздохнул:

— Последний моряк Севастополь покинул… последний нонешний денечек… последний наш бой наступает… последний троллейбус… кондуктор понимает: я с дедушкой прощаюсь навсегда… с дедом…

Осмин снова вздохнул.

В честь каждого из этих шлягеров осушалась до дна чаша — до краев наполненная. Когда пробел в памяти совпал с просветом в беспамятстве, Осмин сказал — голосом пупса: «Последние будут первыми», — но припомнилась лишь «учительница первая моя», за упокой души которой незамедлительно было выпито.

— А теперь за повелительницу над повелевающими… И за того, кто ее нашел, кто ее привез! — воскликнул Педрильо.