Стужа

Его фразы — взмахи весел, которыми он толкал бы себя вперед, если бы не такое мощное течение. Иногда он запинается, внезапно умолкает, словно желая уверить себя, что ситуация, в которой он находится, действительно сменяется какой-то иной, идущей вслед. «Ничем нельзя дирижировать». Будущее и давно прошедшее связаны у него одним канатом и зачастую в одной-единственной фразе. Он из тех людей, что постоянно изводят себя мыслью, без передышки. Ему вдруг является море, а в море скала, огромный осколок, руины огромного города, завершение непостижимой, давно минувшей истории. Смерть плетет сеть. Краски, которые есть не что иное, как разрастание дикого мяса, оглушают его философским отчасти образом… Обретение и впитывание крайностей для того, чтобы их выплюнуть обратно… Сопряжение зловещих подводных образов. Часто звучит слово «стягиваться». Слова «истинный», и «ложный», и «нереальный». «Хлебные колосья» в определенные моменты означают «вся наша история благополучия». Это его глаза, это они говорят, это они выстраивают его мысль, демонстрируя другим глазам то буйство, то спокойствие, чтобы вызвать чужое беспокойство. Художник, думается мне, настолько одинок, что никто на свете никогда не поймет его. Он не укладывается ни в один тип. Он всегда отталкивается лишь от самого себя и отталкивает от себя всё, он до пресыщения использовал все возможности. Созерцать его — значит созерцать тысячелетия. «Горы — это, знаете ли, такие усилители, с помощью которых можно предвидеть далекое». Или «бесчеловечно человеческое». Он способен раздражать людей, даже когда их нет. Укрощать ярость там, где нет никакой ярости. «Не животное ли говорит это? Разве я здесь не ползучая нечисть?» Всё направлено на поступательное развитие распада. Всё указывает на жадное до простых истин детство, которое было рано покалечено, на некий «уязвленный нервный центр», на органическую плодоносную двусмысленность безумия.