Струна звенит в тумане...

Кто вручает этот «посох»? Есть ли какая-то закономерность в обращении художественной мысли к фантастическому реализму, в «прорывах купола», то есть в преодолении, дополнении всего предельного, возможного, очевидного? Вообще, в какие моменты даже реалисты начинали вдруг «видеть сны» — вроде «сна смешного человека» Ф. М. Достоевского или сна, да еще с полетами во времена Цезаря и Степана Разина, в фантазии «Призраки» И. С. Тургенева? Почему многие писатели, вплоть до Л. Н. Толстого и А. П. Чехова, не говоря уже о Л. Н. Андрееве и В. Я. Брюсове, каждый по-своему, дорожили состояниями особого ясновидения, приближением почти сказочного, невозможного? И. С. Тургенев не случайно избрал к своей повести «Призраки» эпиграф, звучащий как вздох сожаления о таких мгновениях:

Миг один… и нет волшебной сказки —
И душа опять полна возможным…
А. Фет

Объяснений этого бессмертия романтических порывов всегда было много. Своя доля истины, правда далеко не полной, есть, например, в объяснении «сновиденчества», приливов не анализирующего, а грезящего вдохновения, данного А. М. Ремизовым: «…чтобы увидеть больше, чем только под носом, надо вывихнуться, взбеситься: простой средний глаз, как и это ухо, какая бедность и ограниченность: «хлеб наш насущный» в неисчерпаемом богатстве красок, звуков и чувств…»[1]Но Ремизов, замечательный мастер постижения снов — «сонной несообразицы в ее особой стройности и несообразной последовательности», — в данном случае говорил, конечно, о себе. Может быть, об одержимости, вывихнутости символистов. Дело, конечно, не в бедности и ограниченности среднего глаза и среднего уха (где оно у Толстого и Достоевского?), якобы неспособных уловить земное эхо космических бурь… «Древо реальности» выбрасывало фантастические, изумляюще-таинственные «ветви» и в «Петербургских повестях» Н. В. Гоголя, и в лирике и прозе М. Ю. Лермонтова, и в реалистически строгих повествованиях И. А. Бунина по иным законам. История убеждает, что сновиденчество, фантастические побеги на древе реализма являлись чаще всего на стыке эпох, в переломные моменты, в мгновения глубинных потрясений социальной и нравственной жизни. Ф.М. Достоевский не случайно говорил, что своим фантастическим реализмом он предугадал, предсказал многое, что бытоописательский реализм, даже утонувший в деталях, реализм с мелочным «зрением часовщиков», проглядел, упустил. Не игроками в символы и аллегории были и скромные художники, мастера той же фантасмагорической прозы, вроде Всеволода Гаршина, создателя такого шедевра гуманистической мысли, как «Красный цветок». Символ и здесь насквозь социален. В эпоху застоя, безвременья, отлива революционной волны или в преддверии бури только герой, потерявший меру своих ограниченных сил (безумец Гаршина), собравший все мировое зло в единое виденье Красного цветка, мог бросить вызов всем обстоятельствам, «заступиться» за человечество.

Говоря о русской «таинственной» прозе, лишь в первой половине XIX века соединяющей романтическое и реалистическое направления, следует вспомнить одно важное обстоятельство.