Строговы

— Да разве этим задавишь революцию? Океан, Захарыч, не вычерпаешь ничем.

Они проговорили до утра, а утром Матвей запряг лошадь и увез Тараса Семеновича к себе на поля.

2

В соломенном шалаше-балагане, прямо на земле, кружком сидели: Матвей Строгов, инвалид Мартын Горбачев, старик Иван Топилкин, сослуживцы Матвея по действительной Кузьма Сурков, Архип Хромов, Захар Пьянков — брат Ермолая, погибшего на русско-японской, и еще человек десять.

Мужики жгли самокрутки, неторопливо разговаривали о своей жизни.

Беляев полулежал в углу балагана. Умными глазами он смотрел на мужиков, внимательно прислушивался к их разговору. Потом заговорил сам. Рассказал о жизни рабочих, о последних событиях в стране.

— Вот потому-то рабочие в городах, — продолжал он, — и поднялись на революцию. Не было у них другого пути. Всячески бились они, ища выхода из этой проклятой жизни: просили, требовали, бастовали, самому царю жалобу хотели подать, а в ответ получали только казацкие нагайки, полицейские пули да каторжную тюрьму. И не могло быть иначе, потому что законы, власти и суд в нашем государстве всегда на стороне фабрикантов, помещиков, самых зажиточных крестьян. Стало быть, нет для нас другого выхода, кроме борьбы против такой власти, пока своего не добьемся. А как бороться? Много думали над этим умные люди из самых лучших друзей рабочего класса и вашего брата, крестьян, и решили: всем народом надо подняться. Против народа никакая власть не устоит. А кто составляет большинство народа? Это вот вы, мужики, да мы, рабочие.

Беляев приостановился, обвел пытливым взглядом своих слушателей, прежде чем сделать окончательный вывод, и сказал:

— Выходит, что рабочему и крестьянину одна в жизни дорога: бороться за новые законы и порядки в нашей стране. А вот находятся люди, которые говорят, что никогда мужик не пойдет вместе с рабочим. И нам это очень нужно знать теперь, когда для рабочих-революционеров наступили тяжелые дни. Может, вы, мужики, не в пример рабочим, живете лучше, может, и впрямь вам нет никакого расчета ввязываться в борьбу? Давайте-ка вот откровенно, по душам, поговорим об этом.

Все зашевелились, заговорили вразнобой, перебивая друг друга:

— Худо живем, что и говорить!

— Надо бы хуже, да некуда!

— Последнего телка за подати тянут!

— Подати — еще не все! Свои живоглоты кабалой задавили.

— Работаешь будто на себя, а подсчитаешь, выходит — на Евдокима Юткина.

Разноголосый шум продолжался до тех пор, пока Матвей Строгов не приостановил его:

— Давайте, мужики, говорить по очереди, что ль. А то у нас, как у баб… Ну, Мартын, начинай, говори.

Схватившись за костыли, Мартын стал подыматься на ноги. Мужики замахали на него руками.

— Сиди, Мартын, чай не перед миром шапку ломать.

Мартын сел на солому, заговорил:

— Моя жизнь, мужики, вся у вас на виду. Всю жизнь бьюсь, а из нужды не вылажу. Когда война с японцами началась, говорили: вот отвоюем — и будет народу полегчание в жизни. Ну вот, отвоевали. Где же это полегчание? Конечно, кое для кого не только полегчало, совсем даже легко стало жить. Вся работенка — долги взыскивай да барыши подсчитывай, спи до отвала да пузо отращивай. Погляди-ка вон на Демьяна. Раздулся за войну, вонючий клоп! А наш брат опять голодай. Положили на этой войне народу тыщи. За кого? За царя? А что мне от него проку?! Ногу вот отняли, а платят за нее копейки. Был у нас в роте один фабричный из Москвы, Максимов по фамилии, так он мне прямо говорил: «Ты, Мартын, как ни воюй, ничего для своей мужицкой жизни не навоюешь!» И правда его вышла: живоглоты и раньше на нашем поте жирели, а теперь последнюю кровь сосут. Я так думаю, мужики, — закончил Мартын, — без борьбы нам эту постылую жизнь не перевернуть. Зовут нас фабричные к себе, в одну шеренгу с ними, стало быть, встать. Правильно! Всем миром будем держаться — никто против нас не устоит. Я хоть и на одной ноге, а еще повоюю за новую жизнь!

От слов Мартына Горбачева еще больше заволновались мужики.

Просидели они в балагане у Матвея до потемок. Каждый говорил по два-три раза.

Еще когда только мужики начали собираться в балаган, Матвей наказал деду Фишке выйти и посматривать — не появится ли на полях какой-нибудь ненужный человек. Дед Фишка вначале не понял — зачем это надо, а когда Матвей шепнул ему, что Беляев из беглых, старик проворно выскочил из балагана и зоркими охотничьими глазами стал озирать поля.

Всю беседу Беляева с мужиками он выслушал, привалившись к соломенной стенке балагана.

3

Из года в год в Волчьих Норах нового урожая ждали, как избавления от голода.

Старые пашни, никогда не отдыхавшие от посевов, быстро истощались, а разрабатывать новые было нелегко.

Первый обмолот приходилось начинать, когда хлеб еще зеленоват, зерно не вызрело и крепко держалось в колосе.