Строговы

Матвей Строгов ежедневно сталкивался с арестантами и знал их нужды лучше, чем кто-либо другой. Жилось арестантам невыносимо тяжело. В камерах было грязно и душно, в воздухе стояло зловоние от параш, от пота давно не мытых тел.

Работать арестантов заставляли много, а кормили ржаным хлебом, перемешанным с отрубями, и мучной болтушкой.

«Хорош блюститель закона», — с ненавистью думал Матвей, неторопливо шагая последним в свите прокурора.

Закончив посещение уголовных, прокурор направился к политическим. Эти были размещены в глубине двора в двух каменных бараках, узких, длинных, глубоко вросших в землю.

За все время службы в тюрьме Матвей попал сюда впервые.

Камеры уголовных разделялись легкими перегородками, двери в бараках были деревянные, из камер доносилась человеческая речь. Здесь же было тихо, сумрачно и, как в погребе, сыро и холодно. Стены толстые, кирпичные, двери обиты железом. В обычное время надзиратели из бараков уголовных сюда не допускались.

«Крепко запрятаны», — подумал Матвей, оглядывая мрачный Коридор.

Коридорный, гремя связкой ключей, открыл крайнюю дверь.

— Встать! — крикнул старший надзиратель Дронов из-за спины прокурора.

Семь политических заключенных сидели у стола.

— Встать, прокурор идет! — снова заревел Дронов.

Заключенные переглянулись, но не поднялись. Дронов замахал руками, ругаясь, шагнул к столу. Начальник тюрьмы, не ручаясь за Дронова, отстранил его рукой.

— Ваши претензии? — спросил прокурор.

Один из заключенных, старик, напомнивший Матвею своими густыми бровями деда Фишку, вышел из-за стола.

— Наши претензии известны вам, господин прокурор, мы излагали их и устно и письменно. Нас по-прежнему кормят отбросами, нас лишили книг и газет, мы живем в постоянном холоде.

— Хорошо, я разберу вашу жалобу, — сказал прокурор и вышел.

В камере поднялся шум:

— Лицемеры!

— Вы нас толкаете на голодовку!

— Мучители!

Коридорный загремел ключами, и в двери щелкнул замок.

— Кажется, придется, Роберт Карлович, охладить кое-кому горячую голову в карцере, — сказал прокурор, оборачиваясь к начальнику тюрьмы.

Аукенберг угодливо засмеялся.

Вошли в коридор одиночек.

Дронов забежал вперед прокурора и, когда коридорный открыл первую камеру, заорал:

— Арестант Никитин, встать!

— Я уже встал, ваше превосходительство господин ревун, — спокойно сказал Никитин и сел.

Дронов, прокурор и начальник тюрьмы вошли в камеру. Два коридорных надзирателя и Матвей остановились в дверях.

— А, старый знакомый, как поживаете? — развязно обратился к заключенному прокурор.

— Думаю, что это вас меньше всего интересует, — буркнул Никитин, но тут же, решив, видимо, позабавиться над прокурором, с усмешкой спросил: — Ну, а вы как? Вас еще не повысили в должности?

Прокурора передернуло. Стараясь скрыть свое смущение, он пробормотал:

— Вы все шутите, Никитин. А шутить в вашем положении, право, не совсем удобно.

— Почему же? — улыбнулся Никитин. — Жизнерадостность — первейший признак спокойной совести, а совесть может быть спокойна только у человека, который верит в правоту своего деда.

— Оставьте. Вы по-прежнему фанатик, — отмахнулся прокурор.

— А вы — слепец.

— Что? — вздрогнул прокурор.

— Ну конечно, слепец. Вы не видите простых фактов, не видите, куда движется история. Поймите, что как бы вы ни старались — рабочий класс победит!

— Молчать! Я пришел не за тем, чтобы выслушивать ваши сумасбродные рассуждения. Прошу короче: ваши претензии?

— Нет, подождите. По долгу службы вы обязаны меня выслушать…

Прокурор нагнулся к начальнику тюрьмы и кивком головы указал на надзирателей. Начальник что-то сказал Дронову. Тот быстро повернулся и вполголоса приказал:

— Строгов, Митрохин, Сидоркин… в коридор, шагом марш! — в прикрыл дверь.

Пройдя по коридору шагов десять, надзиратели остановились.

Из камеры донеслось:

— Боитесь, что они правду узнают?

Матвею понравился Никитин.

— Давно сидит? — спросил он коридорного этого барака Сидоркина.

— Три года. Еще столько осталось.

— За что посажен?

— Сказывали, что против царя народ подымал.

— Жалко, сгниет в этой дыре. Молодой еще, — пожалел Матвей.

— Поделом, — сказал Сидоркин. — Их, подлецов, окромя как тюрьмой, ничем не обратаешь.

— Да он тебе что плохого сделал — подлецом ты его называешь? — с досадой проговорил Матвей.

— И верно! — поддержал Матвея коридорный другого барака Митрохин. — Ругаешь его, а он, может, и сидит-то ни за что. Господское это дело, Садоркин. Нашему брату — потемки.

— Да так-то он мужик послушный, — уступил Сидоркин. — Иной раз поздно вечером запоет. Скажешь: «Нельзя, мол, нас начальство за это не жалует». Замолчит сразу: «Ладно, дескать, понимаю, — ваше дело тоже подневольное».

— Ну, вот видишь! — обрадовался Матвей. — А ты…

Дверь одиночки с грохотом раскрылась, и из камеры вылетел прокурор. Он был красный, потный и злой.

— Закрыть! — заревел Дронов, выбегая из камеры последним.

Матвей и Сидоркин бросились к двери. Арестант Никитин стоял посредине камеры и громко хохотал.

Перед тем как войти в крайнюю одиночку, прокурор вытащил из кармана платок и вытер лицо. Видимо, посещение политических было для него делом нелегким.