Строговы

На другой день с утра становой вызвал только новоселов. Оставшиеся в каталажке волченорцы долго гадали о том, что значило это. Всем стадо ясно только одно: то, что происходило вчера, это было ненастоящее, – настоящее началось сегодня.

Час проходил за часом, а новоселы не возвращались. Мужики стали догадываться, что становой вызвал новоселов вперед для того, чтобы устроить волченорцам какой-то подвох, может быть натравить одних на других или выпытать ложные показания.

Матвей больше чем кто-либо другой понимал, что дело приняло серьезный оборот. Новоселы могли оказаться недостаточно стойкими.

Наступил уже полдень, когда становой приказал привести волченорцев. Он встретил их, как накануне, приветливо, и с улыбкой спросил:

– Как же все-таки, мужички, произошло это? Народ вы бывалый, в бога верующий, царя почитающий – и вот бунт учинили.

Чувствуя, что разговор на этот раз будет серьезный, что становой что-то подготовил волченорцам, так как новоселов не было ни в правлении, ни в каталажке, Матвей решил выступить от имени арестованных.

– Мы бунта не чинили, господин становой пристав, – сказал он. – Мы не одни в кедровник шли.

– Я знаю, вы других вели, – ехидно вставил пристав. – Вы пошли против закона. Это и есть бунт, самоуправство.

– Нет. Когда мы услышали набат, – продолжал спокойно Матвей, – мы все решили: «Ну, слава богу, губернатор не оставил наше прошение без внимания».

– Какое прошение? – удивился становой.

Матвей рассказал о прошении, поданном волченорским обществом губернатору. Становой пристав, слушая это, покусывал губу.

– А кто из вас Силантий Бакулин?

Бородатый, крупного роста, богатырского сложения Силантий Бакулин поднялся, заметно оробев от того, что становой назвал его.

– Ага, так это ты Силантий Бакулин? – меряя его взглядом, проговорил пристав. – Так вот, Силантий, новоселы говорят, что это ты ударил в набат.

Возмущенный неправдой, Силантий сразу осмелел и сказал басом:

– Несуразица, барин. Плетут.

– Как «плетут»? Вот видишь, их подписи есть. – Становой взял со стола какую-то бумагу и поднес ее к своим глазам. – Тут так и показано: «Еще недели за две до шишкобоя нас собрал Силантий Бакулин и сказал: ждите, мол, набата, когда надо будет, я сам в большой колокол вдарю».

– Брехня! Все брехня! – заволновался Силантий Бакулин.

Матвей про себя улыбнулся: все, что говорил пристав, было измышлением и только подтверждало предположение, что власти ничего точно не знают.

– Нет, не брехня. Мужики это под присягой показали, – продолжал пристав.

– Мало ли чего можно с перепугу показать! Брехня! – настаивал Силантий.

– А я тебе еще раз говорю: все это новоселы под присягой показали, – сердито проговорил пристав, отчеканивая каждое слово.

– Пусть они при нас это скажут, – тихо сказал Матвей больше Силантию, чем приставу.

– Во-во! Пусть придут и в глаза мне скажут, – подхватил Силантий.

– Ну-ну, позвольте уж мне самому знать, что нужно делать! – бросив на Матвея злой взгляд, крикнул становой.

«Ого, из этой табакерки не нюхаешь?» – мысленно усмехнулся Матвей.

– Новоселы за каждое свое слово отвечают по закону. Вот протокол допроса, а вот их подписи. Посмотри! – Пристав подал Силантию бумагу, но тот был неграмотный и передал ее Матвею. Матвей взглянул на протокол и чуть не расхохотался. Подписи под протоколом были, по-видимому, написаны рукой самого же пристава. Хотя буквы подписей имели разный наклон, но трудно было не заметить их общее сходство.

– Тут вот, господин становой, Деревянников у вас расписался. Он же неграмотный, – пряча улыбку, спокойно заметил Матвей.

Уши пристава порозовели, он забеспокоился и пробормотал:

– Как? Деревянников? Ах да, Деревянников… – И, почувствовав, что мужики заметили его замешательство, выскочил из-за стола и, выхватив бумагу из рук Матвея, закричал: – Ты что, в подлоге меня уличать? Ты, лапоть! Ты, видно, и есть главный зачинщик.

Неизвестно, какое направление принял бы допрос, если бы не случилось то, чего втайне поджидали мужики.

За стеной послышался стук телег, говор, топот ног многих людей. Потом вбежал взволнованный жировский урядник и что-то торопливо стал шептать становому на ухо. Пристав изменился в лице и, махнув энергично рукой, сказал:

– Не впускать!

Но было уже поздно. На крыльце затопали, дверь распахнулась, и в комнату одна за другой вбежали бабы… Увидев своих мужей, они бросились к ним, обняли и заголосили.

Волостное правление стало наполняться ребятишками и стариками. Народ все прибывал и прибывал. Говорили и плакали все сразу, и было во всем этом что-то страшное, необузданное, такое, что невозможно сдержать никакими силами.

Когда бабы и ребятишки немного стихли, вперед выдвинулся сухощавый, с лицом Николая-угодника, Григорий Сапун.

– Тихо! Говорить буду, – негромко сказал он.

Григорий Сапун торжественно перекрестился и, обращаясь к приставу и уряднику, сказал:

– Кто из вас главный, царские слуги?

Становой пристав повернулся к нему.

– Я, отец.

Григорий Сапун гордо поднял голову, вытянул сухощавую руку и строго, чуть с дрожью в голосе, проговорил: