Строчка до Луны и обратно

Я и сам не знаю отчего, но вот почувствовал как-то, понял: это, думаю, точно — родная душа.

Он сидел на парапете в коричневой куртке. Сидит, в воду смотрит. Пять минут сидит так, десять, по сторонам не оглядывается. Ясно: парнишка никого не ждет. Просто сидит. Сам по себе. А чего ж, правильно, весна, солнышко светит, парапет гранитный нагрелся — хорошо! Почему не посидеть. Зима хуже горькой редьки надоела. А то, что он один в такое время, так лично мне это понятней понятного, потому и подумал о нем — родная душа.

Я тоже сидел на парапете. Только немного в отдалении. Тоже грелся. И в воду смотрел. Хотя ничего интересного там не было, все равно смотрел. А куда еще смотреть? Некуда. А это все же вода, как говорится, стихия. Правда, волн никаких не было, даже от самой малой ряби вода не морщинилась. Стояла она, как в блюдце. Да оно блюдце и было. Если бы море, озеро, река, а то — водоем в центре города. Весь серым гранитом закопан. Вода стоит, будто стеклянная. И ничего на ней нет, ни зелени, никакая рыбешка не плеснется. Рыбешка! Откуда? Воду здесь за лето по нескольку раз спускают. Идешь утром — вода голубая до самого парка, в обед идешь — вместо воды грязь блестит. Где же тут рыбе водиться! Одни головастики мелькают. Вынырнет со дна, воздуху дохнет, и опять в мутной глуби скрывается.

Самое заметное на всей синей воде — четыре белых лебедя. Плавают себе от нечего делать то туда, то сюда, а сами, обжоры ненасытные, шеи длинные поворачивают, все поглядывают на людей — не бросит ли какой дурак кусок булки.

Булки у меня не было. Да я и не бросил бы — лучше самому съесть. В школе сейчас шел уже четвертый урок, и прямо под ложечкой сосало. Так-то на большой переменке схватишь в буфете пару пончиков по три копейки, молоком запьешь — и порядок! А сегодня выходной я себе устроил.

А руку я понарошке поднял, будто хочу что-то бросить. Глазастые! Сразу увидели — плывут. Все четверо. Подплыли и ждут. «Го-го-го» — кидай, значит. Пожалуйста! Размахнулся и бросил. Они — туда, сюда своими шеями, а ничего нет. Сердитые, бродяги! «Шу-шу-шу», — между собой. А который ближе всех был, клювище свой разинул красный да вроде за кеды хочет меня ухватить. Я ногу поднял. «Вали, говорю, отсюда!» И кулак показал. Поняли, отвалили.

Вот говорят, лебедь — гордая птица. Ерунда! От меня кукиш с маком получили, так поплыли дальше, где тот парнишка в коричневой куртке сидел. Думали: может, у него поживятся. Парнишка смотрел, смотрел на них, ничего не кинул. Только плюнул. Метко! Чуть в глаз не попал тому, нахальному.

Тут я и сомневаться больше не стал — он, родная душа. Конечно, и портфель рядом лежит.

Я подмигнул парнишке, на портфель показал:

— Сачкуешь?

— А ты? — спросил он.

— Натурально! — сказал я. — Охота была мозги сушить! Лучше посидеть, погреться.

— Из какой школы? — спросил он.

— Из шестнадцатой, — отвечаю. — А ты?

— Из девятой.

— Знаю, — говорю, — это у рынка которая.

— Точняк! — кивнул он. — У рынка.

А я новый вопросик. Понравился мне парнишка. Молоток!

— Контрольную, что ли, пишут у вас?

— Не-е. Так просто. Надоело.

Я совсем обрадовался:

— Слушай, — говорю, — ты не из этих? Не из трудных?

— Ага, — опять кивнул он. — Говорят, что трудный.

— Я тоже.

Тут он улыбнулся мне. Я подошел и протянул руку:

— Василий.

— Евгений, — отвечает. — То есть, Женька. Все так зовут. В классе только и слышно: «Женька, опять уроки не сделал!» «Это ты, Женька, спрятал мел?»

— Знакомые дела. — Я засмеялся и сел рядом. — А меня так: «Васька, перемена началась! Тебя на аркане из класса вытаскивать!» Или объявляют, например: «Завтра сбор металлолома. Все приходите. Ну, а ты, Карпов (это моя фамилия — Карпов), опять, конечно, не явишься?» Раз говорят, что не явлюсь, мне и наплевать! Охота была по дворам да свалкам рыскать, железяки ржавые искать. А потом тащи их, как дурачок!

— Точняк! — сказал Женька. — Я шестерню на дороге увидел. Жалко, думаю, добро пропадает. И потащил, идиот! А она тяжеленная, чертяка. Семь потов сошло, пока дотащил. Ну приволок, бросил в кучу, а толку? Никто и не поверил, что это я. Смеются: «Не свисти, Женька, будто не знаем тебя! Так бы и стал ты ее тащить». Научили, спасибо. Чтоб еще собирать этот лом — нет уж!

— Благодарности захотел! — Я горько усмехнулся. — Недавно смотрю — цветок в горшке сломан. Только выпрямил его, хотел повыше к палочке привязать, а Танька — председатель отряда как заорет: «Это ты, Карпов, сломал! Как не стыдно! Мы сажаем, ухаживаем, а тебе все ломать бы!» Прямо не знаю, как удержался — в лоб не закатал ей! Может, и хорошо, что не закатал. Совсем бы замордовали. Какая мне вера? Одно и слышу: «Хулиган! Трудный!»

Я даже плюнул с досады. Снова чуть в лебедя не попал. Они почему-то все продолжали возле нас круги делать. Вот же, твари обжористые, посидеть не дадут спокойно. Будто мы их кормить обязаны! Еще и поглядывают, недовольны. Ишь, ишь, голову поднял!

— Взять бы крючок, — сказал Женька, — затолкать в булку, пусть подавится!