Стременчик

Я подумал о вас для себя и для вашего будущего вместе, – добавил старый пан. – У меня есть сыновья, я хотел бы воспитать их так, чтобы и Богу, и королю могли служить разумно и дельно. Что бы вы сказали на то, если бы я доверил вам власть и опеку над ними?

Гжесь, которого неожиданно озадачило это желание воеводы, поначалу молчал, желая собраться с мыслями.

Это было ему лестно, делало гордым, но рушило всё здание, какое он сам себе построил, выбрав профессию преподавателя в Академии.

Надзиратель и бакалавр детей воеводы имел перед собой прекрасные надежды, жизнь богатую и свободную, обеспеченное будущее, но сходил с той дороги, которая в публичной профессии вела к славе и значению в учёном мире. У него промелькнула та мысль, что тогда он продал бы за миску чечевицы свою должность и права, какие давала наука, что предавал свою профессию.

Воевода как бы угадал значение долгого молчания, медленно продолжал дальше:

– Я понимаю это, – сказал он, – что спуститься с кафедры на домашнее бакалаврство, хотя бы у Краковского воеводы, может показаться вам обидным; но на самом деле вы должны рассудить, что когда сенаторских детей воспитаете на будущих советников короля и родине, в боязне Божьей и науке их совершенствуя, может, у вас будет больше заслуга, чем обучая латыни бедных клехов. Мы все нужны на свете, сенаторы и клехи, но когда наверху света не хватает, не придёт он снизу.

Стременчик ещё молчал.

– Рассудите это, – добавил через мгновение воевода, – быстрого решения я не требую, потому что оно будет решающем для вашей жизни. Забирая вас к моим сыновьям, которым вы себя посвятите, справедливо, чтобы я также обеспечил вам награду, равную работе. Ваше духовное призвание облегчит мне обеспечить вас, при королеской помощи и милости…

Гжесь поднял глаза и хотел уже признаться, что облачение, какое носил, ещё его никакой клятвой не связывало, но что-то закрыло ему уста. Он склонил голову и после маленькой паузы произнёс:

– Мне нечего на это сказать, кроме того, что должен покорно благодарить вашу милость за доверие. Честь для меня и гордость… но в то же время бремя, которого брать на плечи, не знаю, достоин ли. Это другое дело, пане воевода, с кафедры обучать латыни, поэзии, риторике, а хоть бы и философии, иная же взяться воспитывать детей на людей. Наука здесь как инструмент и добавление, а человечество – цель. Людьми, христианами и сынами этой короны они должны быть, и не последними, когда их в наследство великие обязанности ждут.

Справлюсь ли я, простой бакалавр, с этим!

– С моей помощью и под моим надзором! – воскликнул воевода. – Почему нет! Лучшее доказательство, что сможете их воспитать, то, что вам самого себя удалось воспитать.

Гжесь вздохнул.

– Да, пане воевода, но меня нянчили и обучали самые большие мастера на свете: нужда и сиротство. Кто знает, не легче ли бедному выбраться на верх, когда его хлестает судьба, нежели изнеженному в пелёнках, которого счастье усыпляет, либо заранее делает спесивым и дерзким.

– Вы действительно красиво говорите, – прервал воевода, – но не знаете о том, что я придерживаюсь вашего мнения, и детей своих сурово и дисциплинировано веду. Не требую также, не позволю, чтобы вы делали им послабления, оттого, что рождены в достатке, скорее требую, чтобы им не делали поблажки, когда нашкодят. Молодость излишне сдерживать негоже, потому что, запуганная, она теряет силу, но разгуляться также нельзя позволить, пусть знает границы.

Сказав это, воевода встал и, ударив в ладоши, ждал слугу, который показался в дверях.

– Пусть сюда придут Амор, Гратус и Рафал, – сказал он и вернулся на свой стул.

Не прошло минуты, когда другие двери медленно открылись и трое красивых ребят, однако убранных в серый кафтан, из которых самый старший мог иметь лет двадцать, вошли скромно и тихо, покорно поклонились отцу и по старшинству пришли поцеловать поданную им руку родителя.

По данному знаку они издалека поздоровались также с бакалавром, который их с интересом разглядывал. Приятно было смотреть на эти здоровые, красные, румяные, полные жизни лица, которые без стыдливости, но с уважением поворачивались к отцу, как бы ждали его приказов.

Амор и Гратус, старшие, похожие друг на друга, не много отличные возрастом, уже подростками имели в себе что-то рыцарское. Рафал, более нежный, с женским изяществом на красивом и бледном личике, больше них проявлял опасение и держался, точно хотел скрыться за братьями. Был это самый младший и почти ребёнок.

Воевода спросил их о том, чем занимались, что на сегодня им было задано. Амор отвечал на это в нескольких ясных словах, из которых Гжесь мог сделать вывод, что учёба едва начиналась. Не долго их продержав, воевода показал, что могут уйти. Мальчики, каким-то подозрительным взглядом смерив сидящего клирика и поздоровавшись с ним, поцеловали снова руку отцу и вышли.

Только за дверью послышался свободный и живой, поспешный шёпот убегающих ребят.